Читаем без скачивания Лики старых фотографий, или Ангельская любовь - Юлия Ник

бывшие, и селяне простые. Ты вспомни, сколько на Пасху народа наезжало. Куличи негде было ставить на столах уличных. И всё благодаря Иллариону и Алипию. Они держали всех. А сколько вдовам они помогали? И отпевали заочно и панихиды служили. Вещи сиротам собирали по дворам ходили. А чем ещё можно было утешить таких, мужей потерявших, трудившихся до изнеможения женщин? Вон, Пелагея рассказывала, как на себе лемеха они тянули. Взвоешь тут, когда ни слова утешения, ни ободрения ни от кого не услышишь, всем было плохо. А они, Алипий и Илларион, утешали. Утешали. Потому и ехали сюда люди, пока церковь открыта была. Дед сам удивлялся, что власти их так долго терпели. Везде, ведь, церкви закрыли вблизи города. Они одни оставались, поэтому и церковь более-менее сохранилась. В Баландино такой красивый храм был. Меня однажды возили туда, но и тогда, когда он уже был полуразрушен, чувствовалась его красота и мощь, как раненый исполин стоял на коленях. И что? Я вот себе не представляю, что было в головах у людей, когда они кирпичи из кладки воровали и растаскивали по дворам. Как они не боятся проклятия предков своих, которые по крохе собирали и строили годами этот их храм? Просто не было у них Иллариона и Алипия. Всё от человека зависит. Сейчас это называют человеческим фактором. А раньше просто совестью называли, а не фактором.

Да, ладно… Давай по существу. Надо бы тебе куда-нибудь устроиться в ПТУ какое-нибудь, что ли? Туда никто добровольно не идёт работать с таким специфическим контингентом. А ты — десантник, моряк, — это для любых пацанов приманка. Справишься, я думаю

Или в пригородную школу. Там тоже народу вечно не хватает. В город все стараются уехать, отработают три года — и всё. Ты подумай. Просто надо переждать. Изменится всё. Вот говорю так, а самой страшно даже стало. А как изменится? И как они не понимают, что нельзя впроголодь людей держать в таком богатом государстве. Хлеб по норме выдают опять в стране, которая весь мир когда-то хлебом кормила. Это же давно очевидно, что кормят, кормят и кормят, задабривают союзников. Я не политик, конечно. Наверное, и так можно друзей иметь, но в крайней ситуации такие друзья предадут, если им что-то вкуснее предложат. Ох, чувствую, хлебнем мы ещё! — Элька замолчала, глядя, как мальчишки сидят в песочнице и ковыряют лениво песок, почти не отрывая глаз от Насти.

— Так, всё! Нервы в сторону. Это враз не решиться. Можно завтра за один день обзвонить все клубы, музыкальные школы и дома культуры, и тебе всё станет ясно, какие им специалисты нужны.

Теперь об этой девочке. Почему ты её привёз и что случилось вообще?

Пришлось Ларику вкратце всё объяснить Эльке. Никто, кроме неё, сейчас ему не помог бы в этом, внезапно возникшем, вопросе.

— Кошмар какой-то! Дикость. Ладно, я сегодня подъеду к пяти, Колина мама приедет, посидит с мальчишками пару часов. Надеюсь, что мать у этой девочки ещё разумная женщина. Поговорим.

— Я бы так не надеялся на хороший исход. Насте поступать ещё предстоит. Она хочет на заочный поступить и работать, чтобы место в общаге получить. Мать её к порогу подталкивает потихоньку, чтобы не мешала ей с новым мужиком семью строить. Как думаешь, реально это?

— На каком-нибудь очень вредном производстве — вполне реально. Это в дальних пригородах, на окраинах такое располагается. С транспортом будут огромные сложности. Времени будет прорва уходить. Но другого не дано. А на обычном производстве через полгода, не раньше, дадут. Она же не спец там какой-то?

— Да какой она спец? Пол, правда, мыть умеет.

— Не смешно. Ладно, давай до её матери доживём, по крайней мере. Может быть всё решиться, как нельзя лучше, и Настя будет поступать на очный. А какую медаль ей грозит получить?

— Не знаю. Но с одной четверкой по рисованию думаю, что и золотая может быть. Посмотрим.

— Слушай, Ларик, а ей лет-то сколько, выглядит, как подросток?

— Шестнадцать в июле будет, говорила.

— А как же она школу окончила?!

— Она с пяти или шести лет пошла учится, говорила. Отец её устроил. Мечтал, чтобы она при нём поступила в институт. Умереть раньше боялся. Вот и накликал. А что?

— Да ничего, — Эля, расстроенная, отошла от окна. — Не возьмут её ни на какое вредное производство. Там всё под расписку. Только для взрослых тётенек. Пусть забудет о работе с общежитием, — Элеонора, вопреки своему романтическому имени была прожжённым прагматиком.

Элеонору таким именем назвала их с Лариком мама, а сына Илларионом назвал отец, чтивший, оказывается, родные корни больше личных удобств и спокойствия. Маму их звали тоже не «так себе», а Лирой Евгеньевной. И у неё тоже была романтическая мама, то есть бабушка Ларика и Эльки, с колыбели определившая Лиру, а за ней и внуков потом, в музыканты. Эту бабушку вообще звали Музой. Так что Элеонора считала, что ей ещё повезло. Хотя ей нравилось другое имя, совсем простое, как ей казалось. Виолетта, имя героини одной из опер. И вопреки своему романтическому имени и увлечению музыкой, с детства Элька всегда была в самом центре всех дворовых разборок. Лира Евгеньевна очень переживала за её музыкальные руки, но даже когда Элька выросла, то от своих «миротворческих» привычек не отвыкла, а наоборот, распространяла их по мере возможностей и за пределы их двора.

Элька не боялась ни пьяниц, ни хулиганов, лезла на защиту слабого, как на идейную амбразуру. Таким характером она удалась в Алипия, в деда.

Того за один его взгляд серых глаз в своё время на Соловках пообещали сгноить, но не успели. Вождь умер. И Соловки вскоре потеряли своё огромное «воспитательное» значение для народа. Дед Алипий вернулся домой, но ничего хорошего надвинувшаяся эпоха правления Хрущёва ему не обещала.

Вождя, поднявшего страну до индустриального гиганта, обвинили во всём, в том числе и во всех преступлениях шайки, выслуживающейся перед вождём, трусливой своры человеконенавистников, с каждым годом всё раскрывающих и раскрывающих заговоры против диктатуры пролетариата и мирового интернационала, дабы зачистить для себя политическое поле до утрамбованной глины гулаговских могил. Хрущёв омыл свои руки, которые были по локоть в крови репрессированных, разоблачительно-наступательным докладом на двадцатом съезде КПСС.

В этот раз Элька успела перехватить руку Настюшиной матери у самого лица Ларика.

— Как ты посмел, мерзавец. А ты? Что ты своей головой думала? Тебе же нет шестнадцати. Если ребенок будет, я на вас пожалуюсь, — Настина мать, вытаращив страшно глаза, вперилась