Читаем без скачивания «Теория заговора». Историко-философский очерк - М. Хлебников

Но дотошный исследователь не ограничивается использованием классического фрейдистского инструментария, добавляя ещё одну свежую краску в психологический портрет героя. Речь идёт уже о психастенических корнях склонности к конспирологии. Согласно этому подходу, человек испытывает постоянное чувство страха, связанное с отсутствием интроектов заботы о себе. Как особая психопатия психастения выражается в таких личностных состояниях как постоянная тревожность, неуверенность в себе, мнительность. Внешне это выражается в наличии взаимоисключающих стремлений. С одной стороны, субъект испытывает желание находиться в центре внимания, с другой — максимально дистанцироваться от окружающего мира, наблюдается стремление к скрытности, потаённости. Последние свойства, по мнению Золотоносова, с неизбежностью провоцируют тягу Мережковского к «теории заговора»: «Идеалом для него поэтому стали “сионские мудрецы”, правящие миром, но миру не явленные. Этот идеал явился закономерным порождением ментальности, суть которой заключена именно в смеси “соборной” истероидности (порождающей все виды публичной активности, включая садические) со страхом, внушаемым Чужим»{172}. Необходимо отметить, что в представленной авторской концепции без труда обнаруживаются внутренние противоречия. Так, «анальный характер» практически не сочетается с психастеническим типом личности. Если в первом случае предполагается наличие у субъекта ощущения сверхполноценности, ярко проявляется стремление к доминированию, то во втором случае мы сталкиваемся с набором диаметрально противоположных психологических черт: обострённая рефлексия, неуверенность в правильности совершаемых или планируемых действий. Исследователь пытается искусственно «вычленить» из названных психологических типов те качества, которые можно было бы рассматривать как базовые в формировании конспирологического типа личности, мало заботясь о том, сочетаемы ли они в одной конкретной личности.

Кроме этого обратим внимание на необходимость учитывать культурный фон эпохи, который, несомненно, оказал влияние на формирование и личности, и мировоззрения Мережковского. Популярная идея «жизнетворчества», сознательная эстетизация, зачастую за счёт этической стороны, поведенческих норм, объединяли многих весьма несхожих друг с другом представителей ренессанса русской культуры. Стремление покончить с диктатом обветшалой, как тогда представлялось, общественной «мещанской» морали, толкали многих деятелей культуры и искусства к весьма радикальным экспериментам в личной жизни[10]. В их ряду Мережковский занимает вполне законное место, следуя, отметим, от «теории» к «практике», планомерно осуществляя им же заданный эстетический и сексуальный идеал. Собственно это и признаёт сам автор исследования, отмечая рациональную природу «сексуального сумасшествия» Мережковского, что уже не просто приводит к противоречиям внутри концепции, но просто разрушает само концептуальное пространство. Абстрагируясь от конкретного содержания работы Золотоносова, отметим, что указанная проблема является «ахиллесовой пятой» всего неофрейдистского подхода к толкованию генезиса «теории заговора».

Акцент неофрейдизма на особенностях субъекта конспирологии практически полностью нивелирует сущностное содержание «теории заговора», которое подаётся лишь в качестве иллюстративного материала. Предельно широкое толкование социально-психологических причин распространения «теории заговора» превращает это распространение в некое подобие общественного недуга, своего рода «социальную болезнь», и диагноз ставится достаточно легко, в отличие от определения источника недуга: «Конспирацизм обрушивается на невиновных, как чума, делая их подсудимыми и лишая человеческого облика… Никакая другая система идей не способна с такой лёгкостью превратить соседей во врагов, достойных только уничтожения»{173}, — с неприкрытым пафосом говорит Д. Пайпс. Схожую точку зрения высказывает Й. Рогалла фон Биберштайн: «Мифы о заговоре, ставшие разновидностями политической религии (верующие которой не слышат никаких рациональных возражений), безудержно демонизируют политических противников и провоцируют смертельно опасные измышления»{174}. При этом упускается из виду, что «теория заговора» и её элементы не всегда являются «орудием уничтожения соседей» или «провоцированием смертельно опасных измышлений».

Другой иллюстрацией неофрейдистского подхода выступает трактовка Р. Хофштадтером природы антимасонской кампании в США в первой трети XIX века, о которой мы уже говорили выше. Американский автор полностью исключает из сферы своего внимания факторы, не укладывающиеся в «прокрустово ложе» неофрейдизма. Игнорируются социально-политические, экономические, культурологические аспекты «конспирологического безумия». Отечественный исследователь В. В. Прилуцкий, говоря об антимасонском движении, совершенно справедливо отмечает сложный характер причин всплеска конспирологических настроений: «В нём отразились не только борьба обиженных против богатых и влиятельных, неприятие средним классом крупных финансистов, но также и традиционное противостояние сельской глубинки и больших городов»{175}.

Американский автор рассматривает исключительно иррациональные аспекты антимасонского движения, делая акцент на вспышке бессознательного страха перед масонами. Сведение всей сложности предмета «теории заговора» лишь к биологическому, иррациональному уровню — провоцированию агрессии, существенно обедняет его. Страх перед образом чужого перманентен, он может раствориться лишь в новом объекте отторжения. Хофштадтер отмечает, что падение интереса к масонской проблематике объясняется не рациональным разочарованием в конспирологии, а появлением следующей формы социальной фобии: «Страх перед масонским заговором был приглушен появлением слухов о католическом заговоре против американских ценностей»{176}.

В реальности присутствие конспирологии в обществе может носить формы, далёкие от насилия, даже в потенциальной форме. В качестве примера обратимся к отечественному «тайному обществу» с экзотическим именем «Кабуки», которое стало известным широкой публике после судебного процесса в 1929 году. Несмотря на восточный колорит в названии, «Кабуки» объединял номенклатурных работников московского губернского Союза строителей. Целью их объединения выступала не борьба с советской властью или участие в оппозиционных партийных группировках. Общей платформой для членов «тайного общества» служила любовь к алкоголю и чувственным радостям жизни, материальной подпиткой которым выступала профсоюзная касса указанного Союза строителей. Несмотря на явную легкомысленность, «Кабуки» обладало всеми признаками «тайного общества», включая устав. В составлении последнего принимал активное участие Каспирович — служащий Союза, в прошлом коммунист-подпольщик, работавший за границей. В уставе значилось: «Общество существует на основе строгой дисциплины и конспирации… Общество создаётся на платформе общего пьянства и свободной любви… Члены общества оказывают содействие друг другу в передаче из рук в руки женщин. Членами являются только лица, имеющие в этом отношении боевой стаж»{177}. Как мы видим, перед нами игровое использование «теории заговора», сознательное сниженное воспроизведение уже тогда практически сложившейся революционной мифологии. Понятно, что приведённый пример достаточно экстравагантен, но, тем не менее, он демонстрирует важную особенность конспирологического мышления. Оно довольно вариативно, чтобы его можно было свести лишь к аккумуляции агрессивности и поиска непосредственного врага для его последующего уничтожения.

Результатом описываемого процесса является понимание истории как манихейского конфликта между абсолютным добром и абсолютным злом, которые чаще всего выступают в персонифицированном виде. Р. Хофштадтер следующим образом характеризует обозначенный признак конспирологического мышления. «Отличительная черта параноидального стиля заключается не в том, что его приверженцы видят заговоры повсюду в истории, а в том, что они рассуждают об “огромном” или “глобальном” заговоре как движущей силе исторических событий. Сама история является заговором, составленным демоническими силами почти трансцендентной мощи, и чтобы нанести им поражение, нужны не обычные политические компромиссы, а всеобщий крестовый поход»{178}. Значительная часть современных учёных также выводит конспирологический менталитет из мифа как способа интерпретации бытия. Так, Д. Энтин заявляет: «Немецкое слово Verschworungsmythos (мифы о заговорах) указывает на “теорию заговоров” как на миф. И действительно, это более подходящий термин, нежели “теория”, которая подразумевает рациональную, научную базу»{179}.