Читаем без скачивания Два ларца, бирюзовый и нефритовый - Средневековая литература

В соотношении принципов ли и шион действительно ничего не понимал, но был искуснейшим ловцом птиц, знал великое множество их видов и каждую из птиц способен был приманить их собственной песней. Воробьи и ласточки сами садились на его протянутую руку, в чем я лично убедился, поскольку вместе с этим человеком мне пришлось проделать длинную дорогу до Фучжоу.

В походе, чтобы облегчить путь, я учил его тому, что знал сам, он же в ответ пытался преподать мне свое искусство. В итоге, когда мы подходили к Фучжоу, он держал птицу на вытянутой руке и говорил ей о колеснице перерождений. Я же по-прежнему не мог отличить малиновку от зарянки. В этом затруднении я пребываю и по сей день.

ТРЕБУЕТСЯ по мере сил разрешить затруднение Гуна и ответить, в чем же заключается мудрость – в устройстве ума или в самом предмете, на который он направлен?

Затруднение, о котором поведал своим ученикам Гун, вызвано, конечно, не какими-то логическими хитросплетениями, а крайней неприглядностью истины. Дело в том, что не какая-то особая проницательность, а именно предмет, на который направлена мысль, определяет репутацию мыслящего. Если предмет ума сам по себе умный и важный, например, вопрос об основании хода вещей, то и знающий это – умен. Точнее говоря, мудр. Если же предмет, на котором сосредоточен ум, ценится невысоко, как, например, заботы крестьянина, охотника или танцовщицы, – владеющего подобным знанием никто не назовет мудрым.

То есть получается, что умные в своем деле считаются разбирающимися в каких-то вопросах, а умные в том, что причислено к мудрости – мудрецами. Разумеется, каждый считает предмет своих размышлений важным, но не у всех есть возможность убедить в этом остальных, а только у чиновников и так называемых ученых. Ибо первым принадлежит власть, а вторым – письменность. Если вдруг изменятся предпочтения предмета – например, власть перейдет к торговцам, а письменность к гадателям, они в одночасье окажутся мудры. И сколько бы тогда ни возмущались современные знатоки ли и ши, называть их будут уже не мудрецами, а чудаками – и это еще в лучшем случае.

Размышляя о мудрости, о том, что именно ее определяет, невозможно избежать споров, почему одних мы считаем мудрыми, а других лишь знающими. Труд любого ученого – посвящен ли он составлению снадобий, южным диалектам или искусству придворных церемоний – является одновременно попыткой ответить на вопрос «что такое мудрость?», и всякий ученый, пытаясь разрешить ту или иную проблему, одновременно пытается сказать своей книгой: смотрите, мудрость – это как раз то, чем я занимаюсь.

И все же вот что интересно: чем большим специалистом в своем деле является человек, тем большее уважение испытывает он к тем, кто посвятил себя исследованию всеобщего хода вещей. Мне представляется, что не устройством ума вызывается почтение, не предметом как таковым, а скорее странной природой стремления к отвлеченным вещам. Знание, именуемое мудростью, само по себе не дает ни денег, ни могущества; и все-таки всегда находится тот, кто стремится к такому знанию. Здесь усматривается важное отличие от знания земледельца, полководца или даже учителя – в том, что мудрость притягивает вопреки всему. Странное вознаграждение в виде таинственного почтения предпочитается ясному и недвусмысленному списку благ, которые мог бы обрести обладатель профессиональных умений.

Тогда получается, что правы наставники, говорившие Гуну, что мудрость есть род святости? Возможно, но они умолчали о самом главном: столь возвышенное стремление к неуловимым, отвлеченным вещам можно получить простым методом вычитания. Вот человек воистину мудрый и признанный таковым задает себе вопрос: а способен ли я вообще к чему-либо другому, кроме поиска причин сущего? Задав этот вопрос, философ обнаруживает, что ничего другого ему никогда не удавалось: ни совершить выгодную сделку, ни очаровать женщину на лету, ни отдать приказание властным голосом – ничто из этого не было ему доступно.

Продолжая размышление, философ спросит себя: а если бы золото само текло мне в руки, женщины смущенно отводили бы взор и окружающие наперебой стремились бы исполнить мои повеления, стал бы я тогда столь же кропотливо продолжать поиски истины? Будучи человеком честным, философ не станет врать себе и ответит: не знаю.

Значит, чтобы мудрость в Поднебесной не пресеклась, мало вложить некое стремление в души избранных, нужно еще вложить в те же души неспособность ко многому другому. Но и это еще не все. Лишив души избранных способностей добиваться земного успеха, следует оставить еще желание такого успеха и вообще силу всех желаний – лишь тогда душа безоглядно устремится в единственную открытую дверь, к поиску сути вещей.

Возможно еще, что прочих смертных следует лишить способности усматривать истину сущего: ведь если все устремятся к философии, кто станет выращивать рис и ловить рыбу? Но и в этом случае, лишив способности, необходимо оставить хотя бы смутное желание. Ведь только нереализованное желание мудрости со стороны тех, кто не способен к ней, заставляет их, даже при самых крайних обстоятельствах, уделять немного почтения и риса тем, кто к мудрости способен. Следовательно, по-настоящему мудрым оказывается лишь Устроитель того устройства, которое допускает бытие мудрости. Ведь даже ограниченность и глупость необходимы на своем месте, чтобы свет истины воссиял и не померк. Необходимо еще и многое другое, неведомое нам и неузнаваемое как условие истины, и неизвестно откуда взявшийся избыток. И, наконец, то, о чем говорил несравненный Лао-цзы: сорок четыре ступицы сходятся к центру колеса, но пользоваться колесом можно только благодаря пустоте посередине.

НЕФРИТОВЫЙ ЛАРЕЦ

Этот ларец пуст.

Примечания

1

Перевод Л. Е. Бежина.