Читаем без скачивания Князь тумана - Мартин Мозебах

— Я не люблю, когда молодежь имеет свое мнение и всюду о нем трубит, — сердито говаривал дядюшка Ганс, двоюродный брат папеньки, когда Лернер был маленьким. Племяннику Теодору было ужасно обидно это слышать. Теперь он хорошо понимал дядюшку. Теперь он и сам стал дядюшкой.

— За коньяк заплатит мой дядюшка, — заявил Александр администратору гостиницы, прежде чем исчезнуть в неизвестном направлении.

Лернеру так и не представилось случая заняться выполнением неприятного поручения присмотреть за юношей, возложенного на него уехавшей госпожой Ганхауз.

Рабски покорный с матерью, этот молодчик выказывал крайнюю наглость с другими людьми. Лернер очень старался, чтобы в его отношениях с госпожой Ганхауз не возникало ни намека на флирт. Она вела себя так, словно догадывалась, как это для него важно. Она держалась с замечательной непринужденностью и в то же время с необыкновенным тактом и сдержанностью. Они были деловыми партнерами. Оба выдерживали эту роль даже в минуты отдыха, когда можно было дать себе некоторую поблажку. Самое большее, что она себе позволяла, — это обратиться к нему в покровительственном материнском тоне. Например, видя, что он от скуки уставился перед собой неподвижным взглядом, она могла сказать: "Вам пора в постельку!" Она знала своих подопечных и понимала, что они не сильны духом.

Зато ее сынок воображал, что имеет право на любую бестактность. За столом их обслуживала молоденькая официантка; принеся им чашки, она, наклонившись над столом, нечаянно обнажила ручку выше запястья.

Хорошенькая ручка! От нее повеяло приятным телесным запахом. Погрузившись в ощущения, вызванные неожиданным откровением, Лернер забылся всего лишь на мгновение. Он даже не поднял глаз, чтобы заглянуть девушке в лицо. Один лишь очарованный миг, ибо очарованность выразилась только в мимолетном оцепенении, во время которого он не делал ничего, никто этого даже не заметил. Никто?

— А дядюшка-то наш глазами зыркает, — изрек молодчик так громко, что это должна была услышать удаляющаяся девушка.

Госпожа Ганхауз в таких случаях выражала лишь едва заметное осуждение. И вдруг он увидел, что оба против него заодно!

Сейчас этот молокосос, этот фрукт куда-то исчез. У Лернера и без него хватало забот. Он должен был сделать красивую копию новых расчетов, чтобы отослать ее в Гамбург Отто Валю, самому многообещающему, но крайне критически настроенному и неуступчивому члену компании. Госпожа Ганхауз где-то откопала некоего доктора Шрейбнера, который должен был заново сформулировать экспертное заключение Мёлльмана, подкрепив его научной фразеологией. Как водится, специалист не сразу понял, что от него требуется. Своим заключением доктор Шрейбнер хотя и не нанес им вреда, но и пользы тоже не принес. Предполагаемые запасы угля он выразил заниженной цифрой (двадцать миллионов тонн). Ну откуда он это узнал? Не мог же он заглянуть в нутро Медвежьего острова и узнать, что там спрятано под ледяной шкурой! Шрейбнер — что было особенно подло с его стороны — назвал свои цифры "осторожной оценкой" Ну, разве такие слова не настраивают на заведомо недоверчивое отношение ко всякому другому мнению, отличному от его собственного? Инженер Андерссон из Стокгольма, который также целиком и полностью исходил в своем заключении из данных Мёлльмана, оценил запасы в семьдесят миллионов тонн. А где семьдесят миллионов, есть и все сто миллионов, по крайней мере так считается, когда дело касается денег, и недаром ведь уголь приравнивают к деньгам, называя его "черным золотом". Вдобавок к этому набирался еще целый ряд невыясненных вопросов, из-за которых Лернеру было неспокойно на душе. В таких условиях любое высказывание, в котором сквозило отсутствие энтузиазма, таило в себе большую опасность.

Как только адвокат Дрен, юридический поверенный Валя, выплатил согласно договоренности первую часть обусловленной суммы, Лернер тоже переселился в "Монополь", хотя эта гостиница ему не нравилась, да и внутренний голос предостерегал его против слишком близкого соседства с госпожой Ганхауз. Но в то же время его так и тянуло переехать туда из соображений удобства. А кроме того, вокруг вокзала на глазах вырастал молодой район. Ничто не напоминало здесь старинный центр города, тесно заставленный фахверковыми коробками с маленькими оконцами и населенный угнездившимися там древними демонами, которые отравляют своим дыханием всякую новую мысль, удушая ее в зародыше. Здесь, возле вокзала, вырастали широкие проспекты, на которых готовые дома чередовались с незаконченными еще новостройками, а вид гигантского стеклянного свода манил обещанием путешествий, новизны и движения.

"Монополь" был задуман как гостиница высокого класса, но после двух банкротств он уже успел сменить нескольких хозяев. Временами его дела шли не очень успешно. Вестибюль еще сохранял шикарный вид. Здесь-то, под сенью пальмы, за небольшим письменным столиком и устроился Лернер, разложив перед собой несколько двойных листов отличной канцелярской бумаги цвета слоновой кости. Такое занятие, как переписывание, не могло целиком поглотить его внимание. Здесь было светло. За окнами царило оживленное движение, в помещении было людно. Рядом с Лернером служитель мыл окно. Вот только слишком уж часто подходил официант, чтобы спросить, не желает ли Лернер чего-нибудь заказать. Лернер чувствовал себя как на улице, где гуляет ветер, вздымая облака пыли. Он окунул перо в крохотную чернильницу, сверкавшую черными, точно лакированными, боками. На листе перед ним растекалась упавшая круглым шариком капелька, похожая на стеклянную бусину. От стойки консьержа доносились голоса, среди которых выделялся звонкий юношеский голос, говоривший что-то по-французски.

Лернер взглянул в ту сторону. Он всегда легко отвлекался, достаточно было любого пустяка. Перед высокой, отделанной деревянными панелями стойкой остановились двое — высокий, стройный белокурый мужчина в полосатом костюме, который делал его еще тоньше, точно он был весь сделан из витой проволоки, и рядом с ним дама под вуалью, в голубом клетчатом платье с пышными складками на юбке и плотно облегающей талией. При взгляде на эту талию Лернер подумал, что, имея довольно крупные руки, он мог бы обхватить эту талию пальцами. Талия была самой индивидуальной физической чертой в облике молодой женщины. Все остальное было окутано рюшками, скрыто от глаз. Маленькие тонкие ручки были закрыты красными перчатками на пуговках. Женщина что-то сказала. В ее устах французский язык звучал несколько иначе. Вдруг она увидела что-то забавное. Засмеялась. Головка, накрытая светлой, завязанной снизу вуалью, запрокинулась назад. На соломенной шляпке задрожали маки и маргаритки. Пара направилась к лифту. Лернер обратил внимание на необычную походку женщины, у нее был очень широкий шаг. Туфельки полностью закрывал длинный до полу подол, а походка словно танцующая. Лернер вспомнил сказанные шепотом слова Александра: некоторые парочки снимают номер в "Монополе" на несколько часов.

Лернер вернулся к прерванной работе. Вообще-то переписывание бумаг было как-то не к лицу заведующему фирмой, или директору, или главе предприятия, или как уж там назвать его должность, но Лернер даже получал некоторое удовольствие от этого занятия. Ему нравилось смотреть на свой почерк. Когда ему нечаянно попадалась на глаза забытая на столе собственноручно написанная бумажка, он всегда смотрел на нее с удовольствием. Почерк у него был ясный и четкий, но в нем не осталось ничего школярски наивного, он производил гармоническое впечатление, скорее в нем чувствовалась некоторая беззаботная небрежность. Когда он писал, то наслаждался этим, как наслаждается своими движениями человек, умеющий хорошо танцевать. Один раз он незаметно задремал, как это бывает при выполнении однообразной сидячей работы. Официант тихонько тронул его за плечо. В отеле не любили, когда люди дремлют в вестибюле за письменным столом, опустив на него голову. Лернер выпрямился рывком.

Дверь лифта с громким шумом отворилась. Оттуда вышли худенький моложавый французик и гибкая женщина в голубом платье. В помещении было жарко. Женщина остановилась и, развязав светлую густую вуаль, откинула ее от лица на шляпу. Пробудившийся взгляд Лернера встретился с ее взглядом. Она чуть высунула кончик языка. Язык был нежнейшего розового цвета. Лицо у нее было черное.

18. В шумановском театре

Лернер совсем не любил театр. Он хотел сам быть режиссером своих фантазий. Покуривая на диванчике случайного кафе с разложенным перед собою листком и золотым автоматическим карандашиком вместо игрушки, которым он задумчиво чертил какие-нибудь орнаменты, змеевидные клубки или квадратики, он, вроде бы ничего не делая, пробегал внутренним взором ряд картин и переводил эти видения на условный язык рисунков.