Читаем без скачивания Золотые коронки - Ефим Гринин

— Очень просто, Семен Михайлович. Она, как и вы, знает пароль, и я даже вставил ей три коронки — два резца и один клык с правой стороны. Улыбнитесь, Галина Григорьевна, пусть он увидит.

Семен отшвырнул руку Рябинина и приблизился к Галине, унимая клокотавшую в душе ярость. Она улыбнулась жалко, виновато, и коронки, еще вчера сверкавшие так задорно, тускло блеснули в уголке ее вздрагивающего рта. Семен остановился, хотел бежать отсюда, но ноги прилипли к полу. Как она нашла его? Зачем? Ведь все кончено!

— Не может быть! Не может быть! — бессмысленно повторял он.

— А ты ушел, Сеня… — с мольбой и укором прошептала она, не сводя с него мокрых слепых глаз. — И ничего не спросил…

— Нечего мне спрашивать у такой! — грубо оборвал ее Семен и поднял руки, словно собираясь схватить ее за горло. Но массивная фигура Рябинина заслонила Галину, и его голос зазвенел грозной медью:

— Перестаньте, сержант! Мы не позволим оскорблять ее!

— Уйдите, доктор! — злобно сказал Семен, грудью надвигаясь на Рябинина. — Это моя жена, не вмешивайтесь!

— Кто любит, тот верит!

Выпуклые очки Рябинина притягивали, словно гипнотизировали. Семен закрылся от них ладонями. Сотни дней и ночей он думал о ней — и вот…

— Так надо, Семен Михайлович. Ваша жена выполняет особое боевое задание, не травмируйте ее, — сказал Рябинин, отступая. — Я на минутку отлучусь…

Они не видели, куда он ушел, они видели только любимые и такие чужие глаза друг друга. Вся их жизнь была сейчас в глазах. Ведь глаза умеют говорить, умеют понимать. Умеют, если хотят, если могут…

— Жизнью своей клянусь, я никогда не забывала о тебе… — шептали губы Галины; все на свете она бы отдала, чтоб засветились прежней лаской его остекляневшие глаза. — Я люблю тебя, Сеня!

— Любишь?! — огнем опалило Семена это слово. — А лейтенант? А барон? Я все вижу.

Он замахнулся ударить ее, но рука вдруг бессильно обмякла. Галина мертвенно побледнела, вскинула голову, и он увидел ту прежнюю одесскую Галину, недоступную, недосягаемую. Такой она была после состязания студентов-боксеров, когда он, упоенный победой на ринге, наткнулся на нее в дверях зала и замер, побежденный навсегда, на всю жизнь. Он что-то пролепетал тогда, понимая, каким грубым и тщеславным выглядел он перед строгим лучистым созданием в белом свитере.

Сейчас она была такой же недоступной, такой же чужой и снова желанной. То, что открылось ему ночью, налило его ядом. Он хотел верить и не мог, уже не отделяя яви от бесчисленных видений в лагере, от которых просыпался разбитый, в холодном поту. И все-таки он жадно слушал ее.

— Меня многие видели! Я всю Украину изъездила… И всюду среди немцев… Что из того, что ты видел! А в душу мою ты заглянул?

— А кому это нужно? — взвился Семен, вдруг почувствовав ее убежденность и еще больше раздражаясь. — Кому, я спрашиваю, нужно, чтоб ты путалась с ними? Этому доктору, да? Так я ж твой муж, а не он! У меня ты спросила? Почему ты не пошла в армию? Нашлось бы там и для тебя дело!

Он считал, что она обязана была посоветоваться с ним, хотя их разделяли тогда и сотни километров, и линия фронта. Галина не напомнила об этом, не сказала, что хотела в армию, она сказала просто:

— У совести своей я спросила, Сеня. Так нужно…

— У совести? — горько засмеялся Семен, и этот смех был признанием ее правоты и сожалением о том, что провело борозду между ними. — Все ваши потуги выеденного яйца не стоят. Я был на фронте, видел, знаю… Против танков нужны танки и пушки, против самолетов — самолеты и пушки… Их истреблять надо… Они в лагерях кровь нашу пьют, а вы заигрываете с ними! В заговорщиков играете!

— Играем?!

У Галины комок перехватил горло. Назвать игрой самые страшные годы ее жизни, жизни ее товарищей, смертельную борьбу, которую они ведут! Этого она не простит!

— Уходи от них! — сурово сказал Семен. — Сейчас же! Если хочешь, чтоб я поверил… Слышишь? Идем со мной в армию!

— Нет! Нет, нет и нет! — овладевая собой, твердо сказала Галина, и глаза ее выразили нескрываемое презрение. — Не пойду! Я хотела — теперь ни за что! Можешь уходить!

Она повернулась навстречу вошедшим в кабинет Рябинину и Виктору.

— Галина Григорьевна, вы не ошиблись, — сказал Рябинин. — Им что-то известно. Нам предстоит важное, опасное дело. Командующий армией обратился к нам с просьбой, вот приказ нашего штаба. Сейчас обсудим план операции…

Два четких шага, взгляд на Семена, и еще шаг.

— Я готова, доктор!

Мысли Семена завихрились. Командующий армией?! Приказ?! Это невозможно, и это было так, он слышал сам.

— А вас, Семен Михайлович, — сказал Рябинин, — мы ночью переправим на ту сторону.

— Одного? Без нее? — Семен подошел к жене и крепко взял ее за руку. — А она здесь?.. Я тоже останусь с вами!

— Нет, сержант!

— Вы не верите мне?

— Почему? Не сомневаюсь: вы стойкий боец в строю, рядом с танками и артиллерией… — Рябинин не мог отказать себе в иронии. — А для комариных укусов нужны другие люди…

— Я не знал, что вы для армии… — проговорил Семен, теряя надежду.

— Доктор, разрешите ему остаться, — тихо сказала Галина. — Мне будет легче.

За стеклами очков в уголках глаз Рябинина собрались морщинки. Он помедлил.

— Ваше мнение, Виктор.

— Я против…

Вечеринка

Су-мер-ки ти-хо спу-ска-а-а-лись,Тра-ля ля-ля-ля ля-ля-а-а-ля…

Сумерки наступали совсем не так тихо. На востоке въедливо ворчали пушки. В порту и на станции до полудня рвались снаряды в горящих пакгаузах, а под вечер советские самолеты второй раз летали над городом. Однако лейтенант Павлюк чувствовал себя на редкость хорошо и мурлыкал под нос полузабытую песенку.

Два солдата комендантского патруля, шагавшие вниз по Артемовской, решили, что высокий лейтенант с увесистым свертком под мышкой, уже хватил шнапса, но по уставу широко развернули плечи и сильнее застучали сапогами по мостовой.

Павлюк свернул на Садовую. После восьми вечера хождение по улицам без пропуска каралось смертной казнью, и у колонки не было ни души. Но его окликнул женский голос:

— Забываете старых друзей, герр лейтенант! Идете мимо и даже не заглянули!

Павлюк сделал вольт налево и воскликнул:

— А, Ефросинья Даниловна! Пардон, Фросенька, тысяча извинений, дорогая!

Очередной Фроськин возлюбленный — фельдфебель роты тяжелых танков — вчера отбыл на передовую. Части гарнизона одна за другой отправлялись на фронт, и Фроське все труднее было находить щедрых посетителей своего веселого дома. Томимая скукой и предчувствием плохих перемен, она вышла за калитку и остановила Павлюка, надеясь снова завлечь его к себе.

Но разглядев наметанным глазом горлышки двух бутылок в свертке, она поняла, что они припасены для другой женщины, и злоба вновь обожгла мстительную Фроськину душу. Она давно бы донесла в гестапо на Оксану Ивановну, но остерегалась и без того злых соседей, и потому хотела убрать ненавистную старуху чужими руками. На правах брошенной любовницы она заговорила с Павлюком фамильярно:

— С Галькой теперь гуляешь, Иван Трофимыч? — и ткнула рукой в сверток. — Стараешься, носишь?

Павлюк довольно ухмыльнулся. Как ни низко ставил он эту Фроську, а все-таки ее обида приятно пощекотала его самолюбие: не забывает, ревнует даже. И свободной рукой он бесцеремонно притиснул к себе податливое тело женщины.

— Что поделаешь, Фросенька! Сама знаешь: шоколад женщину мягчит, а вино горячит. Не обижайся, ты ж без меня не скучаешь!

Фроська вывернулась, оттолкнула его.

— Ну, тогда не лапай, иди, да не забудь старуху угостить. То клял ее, а теперь низко кланяешься! Когда еще сулил мне упечь ее в гестапо!

— Всему, Фросенька, срок, — игриво пропел Павлюк, — сначала белочка, потом свисток!

Сделав прощальный жест рукой, Павлюк пошел домой, продолжая напевать. Мало ли что он обещал! Остаться в пустом, без хозяйки, доме ему не хотелось, а менять квартиры было не в его натуре: то ли лучше будет, то ли нет. Оттого мирился с выходками вздорной старухи, утешая себя, что за все рассчитается в день отъезда.

Он предвкушал встречу с Галиной. Но уже на крыльце услышал шум в доме. «Опять воюет баба-яга!» — подумал он и остановился возле комнаты Галины.

— Все ж таки я тебя за племянника считала, — кричала Оксана Ивановна, — а коли ты с немцами снюхался, так выматывайся, зараз я тебя знать не знаю…

— Вы, мама, не очень командуйте, — рассерженно вставила Галина. — Дом не только ваш, а Семен ко мне в гости приехал…

— Та нет же, Галина, я и к тетке Оксане, — сказал просительный мужской голос. — Вы послушайте, тетка Оксана…

— Замолкни, Семен! Господи-Иисусе, вот наказанье! Истинно, два сапога — пара с моей дурой…