Читаем без скачивания Монета Энди Уорхола (рассказы) - Эдуард Лимонов

— Keep out,[41] бандиты! — закричал дядя с седыми висками, может быть главный. — Вот я вас обвиню сейчас в «trespassing» и «breaking in»[42] и посажу! Законы Соединенных Штатов не дают прессе права взламывать двери.

Наваливаясь на нас всей тяжестью, четверо стали теснить нас с площадки, немилосердно толкая и не заботясь о том, куда мы падаем. Оттеснив до 20-го этажа, они втолкнули нас всех в коридор и захлопнули за нами дверь. Злобина втолкнули последним, и он больно ударил нас со Львовским собой.

— Ни хуя себе… — воскликнул Злобин. — Просто слов нет для выражения… нет слов…

— А чего вы хотели? — сказал я. — Национального пророка охраняют… И вообще… Он ведь не такой, как мы с вами. Он привилегированный, он как Киссинджер, с ним вот Президент Форд будет встречаться. А мы — простые люди, народ то есть. А он Идол. Нормально, чтоб доступ к Идолу народа был затруднен.

— Каким-то приемом он мне по шее врезал. Гад… Карате, что ли? — простонал Злобин.

— Да, вот тебе и припали к валенку. — Львовский остановился и, приподняв штанину, вгляделся в ногу. — Ой, бля, вся кожа на хуй с икры свезена…

В лобби наши подельники-репортеры присоединились к собратьям. Многочисленные, может, полсотни голов, люди прессы скопились ордой, включая десяток телекамер, у ресэпшан и у элевейторов.

— Значит, ожидается-таки сам. Не то выход, не то прибытие. Смотрите, сколько каналов собралось… — Злобин был угрюм.

— Я должен валить, — сказал Львовский, отряхивая пиджак, — меня на полтора часа максимум отпустили. Может, успею еще гамбургер проглотить по пути…

— Втравили в говно и бросаете…

— Я сожалею, Злобин… — Львовский вдруг согнулся и подставил Злобину шею и затылок. — Ну хотите, ударьте меня по шее. Только не приемом…

— Ладно, — сказал Злобин, — катитесь себе.

Пожав нам руки, Львовский ушел.

Мы покинули отель вслед за ним и тотчас свернули с Шестой авеню на боковую улочку. Злобин бубнил что-то угрюмое о хозяевах жизни, о том, что простому человеку во всех странах хуево. Я шагал рядом, разглядывая старый нью-йоркский тротуар, и думал вовсе не о словах Злобина и не о бородатом, к которому мы не пробились, я думал о прессе, потому что собирался сделаться журналистом… Вторгшись в мои мысли, меня разбудили от них знакомые интонации.

— Баба! — воскликнул я и огляделся, ища Бабу.

— Какая баба? Где? — Злобин оживился.

Интонации, обнаружил я, поступали из недр небольшой группы, стоящей у края тротуара. Спины, шеи и профили этих лиц свидетельствовали, что все участники короткого митинга у обочины были либо «Выдры», либо относились к типу «Баб». Охраняя сборище Выдр и Баб, в нескольких шагах стояли несколько типов в серых штанах и синих блейзерах, отдувающихся в области задниц. Из семейства пинавших нас только что на 22-м этаже.

Металлически хрустнула оторванная от лимузина дверца. Группа сделала (если бы присутствовал Львовский, он назвал бы движения — рокировкой) несколько переступаний, и между двух локтей и бедром оказались видны мне… Отдельная длинная редкая прядь, отлепившаяся ветром от лысины, бледные блестящие лоб и нос и косматая борода Главной Бабы, нашего национального каторжника, национального «Папийона» — Александра Исаича Солженицына.

Борода поплыла книзу. Он приседал. Выдры и Бабы зааплодировали.

— Это он, — сказал я Злобину. — Пророк. Национальная гордость.

Хрустнула дверца, прилипшая к телу лимузина. Мягко-тяжелый автомобиль выдвинулся вперед.

— Эх, барин только в троечке промчался-аааа,Обдавши пылью потных мужичков!..—

вдруг проорал Злобин.

Выдры и Бабы испуганно отшатнулись к бульдогам в блейзерах.

Лишние люди

Промчавшись сквозь темноту летнего Коннектикута — весь он был большим непрерывным садом, этот штат, — бессчетное количество раз повернув, облаянные десятками собак, освещаемые время от времени появлявшейся луной, мы наконец въехали в усадьбу Сакса. Перо мое, бедное стило BIC, желало бы, я чувствую, как оно хочет этого, независимо от меня подмахнуть перед его фамилией — барона… графа… виконта Сакса? Нет, что-то иное… Но, конечно же, «помещика Сакса»! Спасибо, милый Николай Васильевич Гоголь, я въехал, безумный Чичиков из Парижа, в усадьбу помещика Сакса. Автомобиль, проползши по асфальтовому языку меж кустов и деревьев, приблизился к небольшой плотной толпе родственных автомобилей и остановился. В темном доме на холме светились лишь окна нижнего этажа.

Вынув из багажника Кириллова «мерседеса» синюю дорожную сумку, я проследовал за Кириллом и Димочкой и вошел через незначительную дверь в дом.

Стена табачного дыма ударила мне в лицо, желтый жирный свет ослепил меня, грубые мужские русские голоса оглушили. Зеленело бильярдное поле в центре, и округ его — голые, лишь в «плавках» — так назывался мужской купальный костюм в мои времена в эСэСэСэРе, — наполняли дом мужчины, безволосая и волосатая плоть их — мышцы: спинные, грудные, ручные и ножные. Гимнастический зал, задняя комната на стадионе? Предбанник? Казарма? Тюремный душ?

— Ага, Лимон привалил! — прохрипел волосатый Лева Старский. Седой чуб, «соль и перец», усы, как у гусара, движущийся едкий глаз — ближайший друг Сакса, он же его постоянный оппонент-противник, натирал мелом конец бильярдного кия. Плохо завязанный некогда в советской больнице пупок, всеми узлами, мускулистый, выглядел пуговицей на животе.

— Хватит надрачивать, Лев! Бей уже! — Сам Сакс, широкогрудый, маловолосатый, всегда странно молодой, несмотря на тонны водки, им выпиваемые, похожий одновременно на Пола Ньюмена и Роберта Редфорда, прислонил свой кий к бильярду и приветствовал меня следующим образом: схватил меня за ноги ниже колен и, подняв, закружил в дыму. — Лимон к нам приехал, ребята… Скажем welcome Лимону…

«Ребята» издали крики, которые издает стая ворон, когда к ним присоединяется еще одна ворона: захлопали руками, затопали ногами, некто шумно откупорил пивную банку. Молодой Ленька Литвак приблизился, распираемый всеми его ловкими и компактными мышцами гимнаста, — познакомился, протянув мне вверх, к голове Сакса, руку. И представил мне хмурого молодого человека по фамилии или кличке Пушкин и большого брюнета по имени Питер. В глубине за бильярдом невидимый мне артист заколотил в барабан или ведро.

Андрей Патрон, в кухонном фартуке (в розочках) на голом теле, вышел в круг света.

— Вы мне скажите, сумасшедшие, когда вы хотите жрать, чтоб я рассчитывал… Здорово, Лимонов… я разогревать вам два раза, как вчера, не буду…

— Только что пожрали — опять жрать, — сказал Сакс и опустил меня наземь, к моему удовольствию. Ко мне тотчас подбежали три собаки. Одна лизнула мне туфель, другая — руку, самая рослая — афганская борзая — положила мне лапы на грудь.

— Давайте жрать сейчас, — предложил Кирилл.

— Не хотим жрать, — сказал Старский. — Зачем? Бессмысленно. Все спим да жрем.

— Слушайте, идите вы на хуй! Я там на кухне вкалываю один, а вы тут, бляди, кочеврыжитесь, то хотите, то не хотите. — Патрон развязал фартук и, сняв его через голову, швырнул на бильярд. — Куховарьте сами, бляди, анархисты хуевы!

Под фартуком у него ничего не было, то есть одежды никакой. Внушительные яйца и очень приличный даже в кухонном состоянии член, которым Патрон покорил немало женщин.

Они загоготали.

— Обиделся, — сказал Сакс, явно тронутый и расчувствовавшийся. Поймал уходящего сердитого Патрона за шею, привлек к себе. — Миленький, друг ты мой, старикашка… Мы тебе Леньку дадим в помощь и жрать будем… — он поглядел на большие стоячие часы, — …сейчас одиннадцать, в полночь будем жрать. У бассейна или на террасе, мужики?

— У бассейна! — сказали мужики.

— Ну как, Лимонов, Париж? — Ударив наконец по шару, Старский подошел и облокотился на кий. — Все шелушится?

— Да, — согласился я, — обильно шелушится.

— Ты насовсем к нам или на побывку?

— На побывку. Книга выходит в «Рэндом Хауз». Кто ж в вашей реакционной стране после Европы согласится жить.

— Может, и реакционная, но живая наша Америка. У вас там в Европе дохлятиной пахнет. Мертвые все. Или сонные.

— Лимонов! — Кирилл, уже снявший брюки и шелковую рубашку, появился в юниформе команды Сакса, в «плавках». — Не давай Леве замудить тебя. Он большой мастер-замудильщик. Нас он уже всех замудил…

— Иди-иди, красавец, к своей девушке, — ласково сказал Старский.

— В доме есть девушка!

— Одна. Он привез. — Старский указал на Кирилла с презрением.

— Где же она, девушка?

— Читает. — Кирилл улыбался. — Устала, бедная. Нелегко расхаживать одной пизде среди десятка хуев. Психологическое напряжение сказалось, слегла в постель с книгой.