Читаем без скачивания Дары ненависти - Людмила Астахова

Элишва в приступе щедрости и материнской любви не только накупила сластей и всяких побрякушек, но и позволила дочери впервые нарядиться как взрослой. Вышитые чулки, туфли на высоком каблуке, вырез декольте, прикрытый кружевной косынкой не столько от алчных, сколько от насмешливых взглядов. Ах, и еще раз ах! Служанка и мать насилу юную леди Джону от зеркала оторвали. Женщина, прятавшаяся в невзрачном подростке впервые заявила о себе. Разумеется, на костлявую девчонку никто внимания не обращал, да ей оно и не требовалось, успевай только вовремя захлопывать раскрытый от удивления рот. Бесстыжие улыбки на лицах диллайн, пьяная беспечность ролфи и откровенная жажда плотских утех в каждом жесте, в каждом слове. Они все словно сошли с ума, утратив самую свою суть, перестали быть разными. Женщина в Джоне благополучно пробудилась, и первым, кого она увидела, был… Аластар Дагманд Эск. Словно Совиная Луна Дилах упала с небес прямо в ладони — обожгла до костей.

Так птенцы, только что вылупившиеся из яйца, навсегда запечатлевают образ родителя.

Он пил вино прямо из бутылки и молча улыбался стройной белокурой даме, сидящей у него же на коленях. Удивительно, как Джона вообще умудрилась разглядеть графа Эска из-за спин толкавшихся вокруг хохочущих женщин, наперебой предлагающих себя.

— Кто это? — тихо, но очень настойчиво спросила девочка у матери.

— Великие Духи! Джона! Не показывай пальцем! — прошипела Элишва, шлепая дочь по рукам. — Это же сам Аластар Дагманд граф Эск, князь диллайн.

— Так граф или князь?

— Он — князь крови, глупая. Чистокровный диллайн!

Кровь! То, что превыше всего ценят Первые. Пожалуй, такими они все и были — высокими, желтоглазыми, с чертами, речами и жестами резкими, почти птичьими, когда огнем и мечом смели ролфи и воссели на престол Синтафа по праву победителя. В основном, конечно, огнем, и мечом ровно настолько, чтобы блеснуть искусством благородного поединка. Огнестрельное оружие в руках диллайн сразу же склонило чашу весов в их пользу. А ролфи, прекрасно помня о незавидной участи шуриа, предпочли покориться заведомо более сильному врагу. Склонить голову, но не сдаться, чтобы сберечь не форму, но глубинную суть.

— Он красивый? — зачарованно прошептала Джона.

Элишва раздумывала недолго, но ответила уклончиво:

— Крайность по-своему прекрасна. Особенной красой, если угодно.

Родительница не понимала, насколько оказалась права Аластар — крайность, он то, что называется «слишком», предел всему…

Вся во власти воспоминаний, Джона забыла на миг, где она находится. Поэтому от жуткого звука, раздавшегося за спиной, ее инстинктивно развернуло на месте.

«А-р-р-р… Шуриа! И тут шуриа! Кровь Локки!»

Будто на огромную раскаленную сковородку плеснули ледяной водой. Это еще что такое?! Белая коса, черные латы, грязный, закопченный плащ, зеленый камень в черной рукояти меча — тут не перепутаешь даже спьяну — дух одного из отцовских предков собственной персоной. Пра- пра-, а то трижды «пра-» дедушка, если судить по фасону доспехов.

«Змеище! Пробралась-таки! Свила гнездо! — разорялся призрак ролфи так, что у леди Янамари в ушах звенело. — Недотопили, значит, недодушили вас, твари ползучие! Где мой замок? Где мои наследники? Всех извела?»

Спорить, а уже тем паче ругаться с разгневанными призраками — дело безнадежное.

«Изыди, мертвец! Иди, откуда пришел! Немедля к Оддэйну ступай!» — прикрикнула на бешеного духа Джона и добавила несколько слов на самом древнем языке этого мира, на языке шуриа. О нет! Никакого колдовства. Когда-то в незапамятные времена Дети Шиларджи в сердцах так посылали друг друга подальше. А потом оказалось, что и на призраков сей экзорцизм действует отлично.

Не тут-то было! Гневный дух далекого предка только еще больше разозлился.

«Можешь шипеть сколько угодно, подлая змеюка! Кончается ваше время!»

Прапрадедушка попытался одним ударом меча развалить надвое проклятую шуриа и очень удивился, когда у него ничего не вышло с затеей.

«Ах ты, мерзкая тварь! — возмутился призрак. — Клянусь Сворой Оддэйна, ты у меня попляшешь! Отымею и выпущу кишки!»

Конечно, серьезного вреда он причинить не мог, но, когда сквозь тебя проходит прозрачное лезвие тени меча, ощущение тошнотворное.

Кровожадный предок, похоже, совсем не понимал, что уже много веков мертв. Так бывает, когда человек погиб насильственной смертью и не погребен подобающим образом.

«Ты сожгла меня заживо, ядовитая змея, ты долго таилась и ударила в спину! У! Ненавижу!»

Как же он ненавидел! Самозабвенно, страшно, запредельно. Сам себе костер: пламя, дым и пепел.

В кабинете вдруг отчетливо запахло горелой плотью и волосами. Отвратительная вонь… жар… огонь… боль… рвущий горло последний крик. Джону скрутило судорогой, чужое мучение связало по рукам и ногам, а в глотку текла кровь — своя и чужая. Такая же соленая и пряная, как у живых. Пей, шуриа, пей их призрачную кровь, пей их тоску. Смотри, не захлебнись!

«Топишь вас, ползучее отродье, топишь, а вы все лезете и лезете», — орал дух пращура откуда-то издалека, но Джону накрыла волна беспамятства и утянула в глубины времен, в память тех, кого уже давно нет на свете…

…Февральской стылой ночью они ворвались в крошечный городок, точно волчья стая, убивая всех на своем пути. Они и есть волки в человечьем теле. Волки-ролфи резали ненавистных шуриа… Нет! Не нужно врать и хвастаться — совсем не как волки в овчарне. Шуриа далеко не овцы. Они защищались отчаянно, остервенело. Безумные и проклятые шуриа! Ему пришлось разрубить мальчишку-подростка надвое, прежде чем добрался до лакомого кусочка. Оддэйн знает, сколько ей лет, этой глазастой гадюке, но когда разложил прямо на снегу рядом с трупами родни, оказалась невинной. Потом, вдоволь натешившись, накинул девчонке на шею веревку, чтобы бежала следом собачонкой, и она бежала, оставляя за собой окровавленные отпечатки узких ступней. Он убивал, не в силах насытиться смертью проклятых, рубил наотмашь, так, чтобы девка видела, чтобы брызги летели прямо ей в лицо.

— Любуйся, тварь ползучая! Нравится?

А еще болтают, будто у ролфи волчьи глаза. У шуриа грязно-синие зенки хищных зверенышей, одинаковые у всех, равнодушные и злые даже у грудных младенцев.

— Не пялься! Выколю! Как твои паскудные родичи моему папаше. И соли насыплю.

Ударил наотмашь. Поцеловал? Нет! Укусил за разбитую губу. И нутро вновь сжалось от животной похоти. Да что же это делается?

— Это твоя змеиная волшба? Колдуешь?!

Эрн Янэмарэйн в своем праве мстить за отца. А девки на то и потребны, чтобы их иметь там, где за косу схватишь. Все равно утопит поутру, когда протрезвеет от кровавого хмеля.