Читаем без скачивания Алые погоны. Книга вторая - Борис Изюмский

Товарищи начали понимать, что происходит с Пашковым, и тоже, правда, медленно, присматриваясь, стали «менять курс» — сердце отходило.

Как-то, когда Геннадия не было в классе, Павлик Снопков сказал о нем Семену, самому непримиримому из всех:

— Зачем человека втаптывать? Поучили… Он, видно, многое пережил…

Павла поддержал Андрей:

— Ему сейчас руку протянуть надо…

Семен смолчал. Насупясь, жестоко подумал: «Прекраснодушие».

Неделей позже Геннадий подошел к Гербову:

— Дайте мне поручение… общественное, — попросил он. Думал сказать «комсомольское», не выговорилось. («Какой же я сейчас комсомолец, я им только буду»).

Гербов посмотрел недовольно. Хотел отрубить, что, мол, обойдемся и без помощи таких, но вспомнил разговор с Сергеем Павловичем и, глядя на Пашкова серьезными, испытывающими глазами, сказал:

— Хорошо… Посоветуюсь на бюро…

Задание дали очень ответственное и подчеркнули, что не кто-нибудь — бюро поручает: подготовить вечер памяти Суворова. Для этого комитет выделил группу комсомольцев — в помощь офицерам.

Геннадий взялся за дело горячо. Часто советуясь с Веденкиным, он сам готовил доклад: «Суворовская наука побеждать».

Хотелось сделать его интересным, не повторять общеизвестных истин.

Геннадий долго рылся в книжных шкафах училища, все воскресенье просидел в городской библиотеке. Материала было много, но следовало отобрать главное, продумать детали и сделать выводы. Поглощенный своими мыслями, Пашков в перемены сосредоточенно — вымеривал коридор — шагал от стены к стене — потом, вдруг вспомнив что-то, бежал в класс.

— Как с выставкой дело идет? — обеспокоенно спрашивал он у своего помощника Снопкова, склонившегося в углу класса над ящиком с глиной и проволокой — Павлик оборудовал район обороны роты.

— За мной дело не станет, — выпрямился Павлик, — а вот Савва затягивает с макетом винтовки, понимаешь, все сделал, но еще не электрифицировал.

Геннадий, разыскав Братушкина, настойчиво говорил ему:

— Неделя осталась, ты это учел? Неделя!

Но все обошлось, как нельзя лучше, и в назначенный вечер Павлик Снопков, важно расхаживая между экспонатами, объяснял гостям:

— Сталинская стратегия опирается на передовую технику века… Мы должны идти во главе ее… Вот, пожалуйста, рисунки по радиолокации… А это — полоса препятствий… Или вот, пожалуйста, — пульт управления.

Он нажимал какие-то кнопки, поворачивал рычаги — и загорались лампочки, двигались механизмы.

В «кабинете Суворова» Андрей показывал гостям рисунки, иллюстрирующие боевую деятельность полководца, макет «Штурма Измаила», карты походов русских чудо-богатырей.

Целый зал был посвящен теме: «Сталинское полководческое искусство». Над портретами маршалов Советского Союза висела надпись: — Ученики великого генералиссимуса…

Схемы фронтов и операций чертила первая рота, стенд: «Тыл и фронт» — сделала рота Тутукина.

В разгар вечера в актовом зале появился седовласый, статный полковник с орденом Суворова на груди. К гостю подошел Зорин, благодарно пожал ему руку:

— Вот хорошо, Петр Васильевич, что пришли, а я стал уже опасаться, не помешало ли что?

В пришедшем ребята тотчас узнали полковника Образцова. Лоб полковника пересекал глубокий шрам, с которого Артем Каменюка не сводил восторженных глаз. Ему представилась ожесточенная рубка. Как бы хотел Артем иметь такой же боевой шрам!

Полковник, серебристо позванивая шпорами, поднялся на сцену, ласково прищурил глаза и сказал, обращаясь к залу:

— Меня, дорогие наши наследники, ваш начальник политотдела попросил рассказать несколько эпизодов из боев Отечественной войны…

Голос у него был очень сильный и он, видно, помня об этом, сдерживал его, приглушал, но каждое слово было слышно даже в самых дальних рядах.

Увлекшись, полковник сошел со сцены и остановившись перед первым рядом, продолжал рисовать картину за картиной.

Артему казалось, что полковник обращается к нему одному и он сидел, затаив дыхание, боясь пошевельнуться.

После того как Образцов окончил свой рассказ и ответил на вопросы, он сел рядом с Каменюкой, и сейчас же к нему любовно потянулись те, кто сидел поближе. Им хотелось разглядеть орден Суворова, мужественное лицо полковника.

На сцену вышел Пашков.

— Сейчас, — объявил он, — мы поставим небольшую инсценировку, написанную вице-сержантами Ковалевым и Сурковым: «Разговор Александра Васильевича Суворова с внуками».

Поднялся зеленый бархатный занавес. Ведущий, обращаясь к залу, спросил:

Кто взял Измаил неприступный,Искусством кто мир удивил?Дотоле такой недоступныйПроход Сен-Готар покорил?Кто бил без усталости своры,Кто рядом с солдатом шел в бой?

Из задних рядов зала поднялся боец — в каске с автоматом на груди. По рядам прошел шопот — Братушкин… Бра-туш-кин…

Боец с гордостью сказал:

То прадед наш — храбрый СуворовСолдат, полководец, герой.Суворов всегда рядом с намиИ, слышится мне, говорит:«Потомки, походы за вами,Вам будущее хранить!»

Дадико Мамуашвили, сидевший у окна в четвертом ряду, вдруг встал и, повернувшись лицом к залу, произнес звонким голосом, с приятным акцентом:

… Потомки его молодыеОтвет полководцу дают:«Мы, русские, все одолеем:Учебу, походы и труд,И горе врагу — коль посмеетНа нашу страну посягнуть!»

… Вечер удался на славу и ребята расходились довольные. Володя пошел проводить домой Галинку. Когда они вышли из училища, девушка дружески взяла его под руку.

— Пашков мне сегодня показался не таким, как всегда — проще. Ты заметил? — спросила девушка.

Ковалев не рассказывал ей историю Геннадия, — в конце-концов, это было их семейное внутреннее дело — и не следовало выносить, его за стены училища.

— Да, он стал много лучше, — согласился Ковалев, — и, знаешь, я убедился, — он все-таки может быть хорошим товарищем… Вчера я колол дрова, он сам предложил помочь, а увидел, что наш капитан приближается — передал мне топор и в сторону отошел. А как только капитан прошел, он опять отнял у меня топор. Значит, не для похвалы начальства мне помогал, а от души…

Они минут десять постояли у ворот дома Богачевых. Володе трудно было выпустить из своей руки маленькую, теплую руку Галинки, он мог бы так стоять бесконечно долго…

— Спокойной ночи, — наконец, первой сказала она, зная, что Володе пора уходить, и легким прикосновением пожала его руку.

— Спокойной ночи!

Ковалев возвратился в училище, когда в спальне все уже разбирали постели.

Гербов, дружелюбно глядя на Пашкова, говорил ему:

— Хорошо поручение выполнил…

Геннадий молча благодарно улыбнулся.

Появление генерала Пашкова в училище вызвало у ребят большой интерес. Широкоплечий, высокий, с гибкой талией гимнаста, пронзительными глазами, он шел по двору легкой, чуть вразброс, походкой, свободно неся свое большое тело. Пожалуй, только нежная кожа лица, совсем не соответствующая общему впечатлению мужественности, да тени под глазами — словно синева их перелилась за края век, напоминали о том, что он — отец Геннадия.

Стоило генералу снять шинель, как ребята мгновенно отметили на кителе приезжего четыре ряда боевых наград. Некоторые из них они не могли определить и шопотом спорили:

— Польский…

— Болгарский…

Самое сильное впечатление, особенно на Сеньку — он бредил авиацией, строил планеры, рисовал самолеты, — произвела фуражка генерала. Она была с высокой тульей и бесподобными золотыми крыльями чуть повыше небесноголубого околыша.

Когда же генерал снял фуражку и открылся гладко выбритый, загорелый череп, Сенька твердо решил: «Стану летчиком, тоже буду голову брить. Да что ждать, побрею ее теперь, только бы согласился парикмахер дядя Вася».

… Генерал прилетел в училище неожиданно для самого себя. Утром получил письмо от сына и, так как все привык делать решительно, то за десять минут собрался, а еще через двадцать — сидел в самолете, поручив свои дела заместителю.

В пути сердито думал о Боканове, о воспитателях: «Безобразие! Не могут сами справиться… Ну, куда это годится? Беспомощность…».

Генерала Полуэктова он не застал и прошел в кабинет начальника политотдела. После долгого разговора с Зориным (никто не знал, о чем они говорили) отец Геннадия вышел из кабинета красными немного растерянным. Такое лицо бывает у человека, вдруг обнаружившего, что он заблуждался в том, в чем до сих пор считал себя непогрешимоправым.

Он зашел в учительскую и, когда офицеры быстро встали, вытянулись, жестом попросил сесть, просто сказал, обращаясь ко всем: