Читаем без скачивания Брат по крови - Алексей Воронков

— Видишь: не было бы счастья, да несчастье помогло, — улыбнулся я.

— Лелю жалко, Марка Львовича жалко, — неожиданно произнесла Илона. — Я ведь знаю, что они погибли.

Я бросил на нее удивленный взгляд.

— Откуда ты это знаешь? — спросил я. — Ты же была без сознания.

— Интуиция подсказала… Веришь, у меня теперь и интуиция стала другой. Богаче, что ли… — тихим голосом проговорила она. — А однажды во время обхода я услышала чей-то голос… Тот человек рассказывал кому-то, как все произошло… Двое, мол, погибли, а вот этой повезло.

В палате вдруг наступила неловкая тишина. Каждый из нас думал о своем.

— Знаешь, я когда все узнал, почему-то решил, что это именно ты осталась жива, — первым нарушил тишину я. — Ехал в Ростов и молил Господа, чтобы я не ошибся.

— Уж лучше бы меня тогда… — неожиданно сказала она и заплакала. — Такие хорошие люди погибли. Бедная Лелечка, бедный, милый Марк Львович…

Она еще долго плакала, а я сидел у ее изголовья и старался успокоить ее. Не надо, не плачь, говорил я ей. Но она будто бы ждала этого момента, когда у нее появятся силы и она вволю наплачется. У нее было доброе сердце, и она жалела своих товарищей.

Чтобы как-то успокоить ее, я начал рассказывать ей о том, что происходит сейчас в моем полку. Наши, мол, готовятся выступить в горы. Скоро станет холоднее и горы покроются снегом, на котором будут хорошо видны следы противника. Тогда все и начнется. Разведчики говорили, что чеченцы тоже готовятся к зиме. Они запасаются продуктами, сооружают блиндажи, роют окопы, устраивают тайники с оружием. У них в горах есть свои укрепленные пункты, которые боевики считают неприступными. Но наши ребята только усмехаются. Дескать, мы их ракетами и бомбами закидаем — ничего от них не останется. Так что за горы беспокоиться нечего. Нам бы-де с Грозным еще разобраться — тогда бы и войне конец. Только пока не получается. Штурмуют федералы город, штурмуют, а он все никак не сдается. Чеченцы дерутся за каждый дом, за каждую улицу. Их и голод не берет, и болезни, и пули. Зубами держатся за свою землю.

Илона успокоилась и теперь лежала и молча слушала меня.

— Страшное время, — сказал я. — И откуда в стране нашей родимой столько дерьма взялось? Раньше было спокойнее, потому что власть справлялась с ситуацией… А когда в начале девяностых вожжи ослабили, тогда и началось. Нет, нельзя в нашей стране в демократию играть. Не доросли, не созрели. Впрочем, мы ли в том виноваты? Ведь мы же при этой самой демократии никогда еще и не жили, вот и болеем свинкой…

— Почему свинкой? — спросила Илона.

— Потому что это детская болезнь. А демократия в нашей стране, по сути, еще с соской во рту ходит, вот и болеет всевозможными детскими болезнями, — философствовал я. — И русские болеют, и чеченцы — все болеют. Отсюда и этот Содом.

Я вдруг спохватился. Я понял, что совершил ошибку — я не должен был надрывать Илону всякими ненужными разговорами. Чтобы человек выздоравливал, ему необходимы только положительные эмоции. Я стал рассказывать ей сказку. Я не умел рассказывать сказки и поэтому наговорил ей разной ерунды. Но она слушала меня с благодарностью и не перебивала. Мое нудное бормотание потихоньку утомило ее, и она заснула. Вот и ладно, подумал я. Воспользовавшись передышкой, я решил сходить в город. Ведь за все время пребывания в госпитале я не смог даже на часок оставить Илону. Спал и ел прямо в палате. Единственным моим желанием было поскорее поставить раненую на ноги. Но вот я дождался, когда Илона заговорила, при этом я почувствовал, что у нее есть настроение жить. И это меня обрадовало. Я был счастлив, и я хотел напиться.

Как все-таки хорошо жить на свете, рассуждал я, неторопливо шагая по тротуару и отыскивая глазами автобусную остановку. Дождя не было, но пахло вчерашним дождем и мокрыми деревьями. Вот ведь как получается: где-то идет война, а в этом городе люди как будто не знают об этом. Они ходят на работу, в магазины, кинотеатры, рестораны — в общем, живут обычной жизнью. Человек вообще склонен не думать о бедах, он хочет наслаждаться жизнью, потому что понимает: жизнь слишком коротка и ее надо успеть прочувствовать. А на войне хочется жить вдвойне. Там часто вспоминаешь, как хорошо тебе было, пока ты не попал в эту мясорубку. Впрочем, наверное, только на войне человек и может понять настоящую цену жизни. В обычной суете мы порой многого не понимаем. Нам бывает скучно от покоя и тишины. Мы хотим вырваться из этого сладкого плена и куда-то убежать. И лишь попав в бездну, мы начинаем понимать, что совершили ошибку, добровольно отказавшись от своего тихого счастья. Увы, обычно мы его не замечаем. Ведь оно ненавязчиво, оно похоже на старую добрую собаку, которая лежит себе в углу и не тревожит тебя. Ты ходишь мимо нее и ее не замечаешь, а на душе твоей почему-то всегда тепло.

У меня тоже была когда-то собака. Я ее очень любил, но не понимал этого. Когда она умерла, мне показалось, что весь мир перевернулся. И мне стало плохо. И тогда я понял, как сильно я любил свою собаку. Сейчас я стал понимать другое… Мне все тяжелее и тяжелее становилось на войне, и я начинал безумно скучать по мирной жизни. Именно там, в той жизни, и ждет меня счастье, думал я. Но до тех времен еще надо было дожить. А как это сделать, если у войны этой нет ни конца ни края?

У Сальвадора Дали есть картина, которая называется «Лицо войны». Странное лицо, в пустых глазницах которого такие же странные, с пустыми глазницами лица. Их лижут змеиные жала. Несмотря на то что я люблю этого художника, мне эта его картина никогда не нравилась. Слишком, думал я, она упрощенно-прямолинейная какая-то. Дали использует здесь средства обыкновенного символизма, а не привычный ему «параноидально-критический метод», и это обедняет восприятие. И только попав на войну, я вдруг ощутил всю глубину задуманного художником. Да ведь это картина бесконечной смерти! — подумал я. А такое бывает только на войне. И сейчас эта картина постоянно стоит у меня перед глазами, напоминая о бренности моего существования. Бесконечная картина смерти…

ЧАСТЬ III

XXIV

Зима наконец добралась и до Ичкерии. Но это была другая зима, не та, которую я знал с детства. Я знал российскую зиму — морозную, студеную, когда, и такое в самом деле бывает, птицы на лету замерзают. Здесь все было не так. Столбик термометра даже ночью редко опускался ниже минус десяти. Весь декабрь стояла промозглая погода. Шел снег, чередуясь с дождем. Слякоть, холодный сырой воздух, ветра. Раздражающая сезонная неопределенность. Солдатики, не привыкшие к такой пакостной зиме, часто хворали. Вот так и получалось: летом — одни раненые, зимой — простуженные. Возле полкового медпункта очередь. Пацаны кашляют, гундосят, сопли текут из носа.

— Ну что выстроились? — высунувшись из палатки, в которой размещался полковой медпункт, недовольно спрашивал Савельев. — Вам это что, армия или инфекционная больница? Больше закаляйтесь — тогда и кашлять не будете.

Но Савельев и сам то и дело кашлял да чихал. Проклятое ОРЗ, говорил он.

Невероятно, в древние времена, когда лекарств еще не было, отдельные народы умудрялись болеть редко, а жить долго. У них были свои секреты. Нынче, кроме таблеток, мы своим солдатам предложить ничего не могли. А ведь пора, пора, думал я, изобрести что-то такое, что позволит людям не болеть. Но у ученых почему-то руки не доходят до этого. В чем дело? Отчего мы так медленно продвигаемся вперед? Какой там рак — насморк вылечить нам бывает трудно. А все потому, что наука наша топчется на месте. Денег нет для исследований? Да откуда им быть, если люди постоянно воюют, если они тратят деньги не на то, чтобы выжить, а на то, чтобы больше убить себе подобных.

Проходят дни, похожие один на другой. Войне и конца не видно. Чувство безнадежности растет. Иногда мне кажется, что я становлюсь стариком и что мне осталось мало жить. Я начинаю мучительно рассуждать. Не рано ли причислять себя к старикам? — задаю себе вопрос. Да как сказать, — сам себе и отвечаю. Ведь старость наступает тогда, когда ты ощущаешь, что в мире теней уже больше любимых тобой людей, чем среди тех, кто еще остался рядом с тобой. Я все больше чувствую, что я одинок. На этом свете у меня только дочь, да и та скоро забудет меня. Есть еще Илона. Наверное, только мысль о ней и не дает мне до конца раскиснуть. Но Илона далеко. После госпиталя ее отправили в отпуск. Сейчас она кушает мамины блины да рассказывает ей страшные истории о войне. Недавно от нее пришло письмо. Я думал, что она уже забыла меня, но письмо хорошее. В нем много тепла. Надолго ли хватит у нее сил быть связанной с войной? Нет, на войну ей уже нельзя, да она и сама не поедет. Пишет, как хорошо ей в любимом городе, где никто не стреляет и не убивает друг друга, где по ночам не гремят взрывы, а утром видишь улыбающиеся безмятежные человеческие лица.