Читаем без скачивания Фес - Глеб Шульпяков

Движения нет, выходной. У памятника пусто, концерт отменили. Ветер встряхивает кусты сирени, ее ветки колышутся волнами, и композитор делает вид, что дирижирует ими.

На парапете, подложив картонку, сидит бомж. Его ноги замотаны в пленку и напоминают ноги космонавта. Кряхтя и причмокивая, он перепеленывает их.

От угла за бомжем наблюдает милиционер. Руки у него в карманах, плащ потемнел от дождя. Воротник подпирает фуражку. Время от времени изо рта вырывается пар.

Милиционер достает сигарету и закуривает.

По воздуху струится запах благовоний. За “Оладьями”, где раньше был банк или офис, построили храм. С тремя небольшими башенками он похож на чернильницу. Я подхожу, разглядываю быка. Вырезанный из цельного куска дерева, он охраняет вход.

В полумраке храма мерцает позолоченная скульптура с огромным глазом во лбу. По залу движутся тени. На выходе из храма девушка кладет быку на круп ладони и что-то шепчет.

Я возвращаюсь к памятнику. На мостовой сложены доски и трубы. “Значит, террасу разобрали совсем недавно”, – говорю себе. А сердце стучит как сумасшедшее. Я поднимаю голову – первый, второй этаж. “Не может быть!” На балконе вместо голубятен – ржавая коробка кондиционера. Шторы исчезли, стекло закрывает обычная занавеска.

Латунная ручка покрыта испариной и холодит руку. Дверь за спиной кто-то подхватывает, я вижу очкастого парня, который входит следом. Очки у него сразу запотевают. Он беспомощно озирается поверх стекол.

И протискивается между столиками.

Сводчатые потолки в кафе посерели, в углах пыль. Панели на стенах в царапинах, некоторые заменили на пластик. Со столов исчезли стекла, из-под стекол – старинные афишки.

Официантка скучающе оглядывает рюкзак. Не меняя выражение лица, поднимает глаза.

– Кофе, пожалуйста.

Радиоточка на стене трещит, передают сигналы точного времени.

“В Петропавловске-Камчатском полночь”, – говорит диктор.

Я подношу стакан к губам и слизываю кофейную пенку.

Дверь хлопает, под потолком проносится струя холодного воздуха.

В кафе вваливается группа молодых людей, они ставят черные футляры с музыкальными инструментами на пол, рассаживаются. Саксофон, виолончель, туба – футляры напоминают гигантские скворечники.

В какой момент появляются они? Чтобы меня не заметили, я опускаю голову.

Несколько секунд жена и художник стоят в двух шагах от меня. Озираются, ищут свободное место. Смотрят на меня – и не замечают.

То, что я вижу, не укладывается в сознании. И вместе с тем обыденно, привычно. Как они занимают стоячие места. Как она выкладывает локти на мраморную столешницу, подпирает подбородок. И как другой рукой поправляет волосы. У нее новая стрижка, как у мальчишки. Это делает ее лицо юным.

Художник тоже выглядит помолодевшим. Наверное, они только что вернулись с отдыха. Он приподнимается на носках и стоит, держась пальцами за край стола.

“Влажными и холодными”. Я вспоминаю его рукопожатие.

Она то и дело поглядывала через стекло витрины на улицу. Иногда ее взгляд останавливается на мне, я замираю. Но взгляд перемещается дальше, она меня не узнает или не видит.

На каждый удар двери художник оборачивается – он тоже кого-то ждет. Мы несколько раз встречаемся взглядами, но его лицо остается невозмутимым. Он не узнает меня тоже.

Судя по жестам, улыбкам, по тому, как он отнимает от лица ее руку и забирает в свою, как дышит, чтобы согреть ее, – это близкие люди.

Дверь хлопает, они поворачивают головы. На лицах улыбки. Боком, чтобы не задеть посетителей, между столов пробирается крупная девушка. Это следователь. В эту же секунду фрагменты складываются в картину.

Я понимаю, что на фотографии, которую мне удалось вспомнить в подвале, с художником стояла именно она. Что у них давняя история – из прошлой или позапрошлой жизни, которая каким-то образом перешла в эту, и что моя жена тоже играет в этой истории свою роль.

Вот откуда мне знакомо это лицо! Вот откуда эти пальчики, похожие на пробирки!

Как же все просто и как обыденно – кто бы мог подумать?

Как банально…

Расцеловавшись, они делают заказ. Что на бумаге, которую вынимает толстая? Они склоняются над листком, рассматривают – так, эдак. Смеются. Наконец художник складывает бумагу, машет ею в воздухе – и убирает в пальто. Жена обнимает его за шею, целует. Что-то шепчет – а сама поглядывает на улицу.

Толстая шумно втягивает кофе. Художник треплет по щеке жену, а потом продавливает крышечку на кефирной бутылке. Когда он пьет, его невыбритый кадык двигается как поршень.

Зрелище жалкое, отвратительное. Такое ощущение, что попал на плохой спектакль, в котором тебе тоже оставили роль. Что происходит на сцене? Какая связь между актерами? Кого они играют?

Молния на рюкзаке ползет нехотя, сопротивляется.

Наушники выскакивают из кармана и повисают на проводах.

Я улыбаюсь, шепчу губами какие-то слова.

“Интересно, что они играют? – Смотрю на футляры. – Джаз? Классику?”

Кнопка “Пуск” блестит между пальцами.

С той стороны стоит девушка, та самая. Сквозь мутное стекло видно коляску и что ребенок одет в комбинезон. Девушка говорит жестами и улыбается. Она повзрослела, вид у нее спокойный – от девушки из клуба ни следа, настоящая няня.

Мой ребенок – круглолицый мальчик – смотрит перед собой. В руке у него лопатка. Время от времени он машет лопаткой – резкими движениями. Потом ложится в кресле.

Я выхожу на улицу и сажусь перед ним.

Беру за ноги поверх ботинок.

Ноги у моего сына упругие, даже сквозь комбинезон. Я постукиваю ботинком о ботинок. Мальчик улыбается, я вижу два крупных зуба. Разглядываю русые пряди, выпавшие из-под шапки. Лоб и бесцветные, по-взрослому густые брови.

Заглядываю в глаза.

Они большие и темные, потому что зрачки расширены.

В зрачках я вижу испуг и любопытство.

Продолжая разговаривать жестами, девушка поправляет мальчику шапку.

Ее ладонь задевает мою руку.

Снова жестикулирует, пришептывает, даже стучит по стеклу.

Неожиданно улыбка на лице мальчика исчезает. Уголки губ опускаются, глаза сужаются, по щеке бежит слеза. Мне хочется обнять его, успокоить. Спрятать под одеждой, под кожу. Лопатка со стуком падает на асфальт, отскакивает. Еще секунда – и он начинает горько плакать.

Она выбегает из кафе на улицу и берет нашего ребенка на руки.

Тот моментально успокаивается. Коротко, по-взрослому, вздыхает.

А потом кладет голову ей на плечо и засовывает в рот палец.

Я долго иду за ними по улице. Мимо нашего офиса – теперь на нем незнакомая вывеска. Мимо нашего дома, где в окнах спальни висят новые занавески. Мимо храма с деревянным быком.

Все это время мальчик смотрит на меня.

Следы от слез быстро высыхают.

Он смеется.

ЭПИЛОГ

Я – дерево. Оно растет за верандой нашего сада, у стены. Большое, корявое. Такое старое, что вросло в стену. Меня зовут дерево, говорю я, когда меня спрашивают. Как же так? – удивляются все. Какое же ты дерево?

Я не могу объяснить, почему я дерево, но я – дерево.

Раньше я был вороной. Это случилось сразу после выходных. Ворону нашел наш повар, когда выносил бак с кухни. У вороны было перебито крыло, она прыгала, а крыло волочилось. Улететь она не могла, жила за кухней. Я ходил к ней каждое утро. Приносил хлеб, который прятал с ужина. Потом она выздоровела и улетела. Правда, повар говорит, что ее задрали кошки.

Я – не кошка.

До выходных я был Коляном. Это большой мальчик и в сад не ходит. У него есть собака, по вечерам они гуляют. Я вижу их, потому что вечером сижу у ворот, жду родителей. В это время они тоже выходят. У Коляна белая курточка и красные сапоги.

Я хочу такие же сапоги и собаку. Но собаку больше.

Я – Колян.

Напротив садика пожарная часть. Сторож говорит, ее построили при царе. На крыше у нее два больших шара. Сторож говорит, что во время пожара шары зажигали, чтобы предать сигнал остальным башням. Тогда другие пожарные могли прийти на помощь.

Я – пожарные шары.

Летом я был нашей воспитательницей. Думаю, я и сейчас – она.

Я люблю ее с тех пор, когда привезли песок. Не знаю, как это получилось, что я – это она. Наверное, когда много думаешь о человеке, он просто переселяется в тебя.

А еще я – грузовик с песком. Ну, совсем немножко.

Раньше мне нравилось быть папиным портфелем. Перед командировкой он складывал туда газеты, будильник и кипятильник. Не знаю, кто я больше – папин портфель или мамина сумочка. Мама прячет туда счастливые билеты, их выдает в автобусе усатая женщина. Билеты, чтобы желание исполнилось, надо съесть.

Я – билет.

Когда-то давно я был маминым передником, потому что он пахнет луком и картошкой. Я картошка, потому что она вкусная. Чем бы я не хотел быть – это вишней. Однажды я оборвал чужую вишню, и меня больно налупили. Я – не вишня.