Читаем без скачивания Нарушитель границы - Сергей Юрьенен

— Только с Иудой осторожней. Бармен там. Располагающей наружности…

Бдительность он одобрил:

— Растешь! Ориентироваться начинаешь в биомассе. Глядишь, и вправду станешь… А? На худой конец, членом Союза писателей.

— Иди-иди.

— Я к тому, что «Ветерок» снесет двоих, — сказал он. — Если вдруг надумаешь…

Он ушел, а я опустился в шезлонг рядом с его багажом. Над заревом порта скупой россыпью огоньков обозначало себя место, где в свое время высадились охотники за Золотым руном — аргонавты. Столица миниатюрной Абхазии, ныне также «автономной» республики, на всю историю цивилизации была старше Москвы. Я сидел, физически ощущая незримую столицу Империи. Гигантский электромагнит Москвы сломил возникший было порыв рвануть. Чувствуя свою тяжесть, я висел в отсыревшей парусине. Сверкнула молния, и я подумал — а пожалуй, шанс у него есть. Стать Сверхчеловеком… По палубе забарабанил дождь.

Сзади могло показаться, что в приступе морской болезни я просто блюю за борт. Но если в этот момент кто-нибудь, проявив сочувствие, тронул меня за плечо, я бы, наверное, умер на месте от разрыва сердца. Однако сзади никого не было. Дождь очистил палубу, скользил по крашеному металлу лебедок, скакал по брезенту подвешенной между ними спасательной шлюпки. Микрооперация «Nacht und Nebel» — как в предпоследний момент, уже в ластах и маске, окрестил ее он, — развивалась по плану. Когда он перевалился за борт, я вспомнил детскую картину «Тайна двух океанов», где в самом начале в ненастную питерскую ночь подобным же манером сиганул от чекистов, которые ломились в дверь, матерый диверсант — возмездие которому пришло только в конце второй, последней серии. После ожесточенной схватки в скафандрах, помнится. Хороший был фильм. Трос был пристегнут к поручню. Сжимая его над мглистым туманом, где растворился друг, я ощущал в ладонях соскальзывающее напряжение, и это длилось невыносимо долго, а потом — рывок — и словно рубильник отключили. В шуме волн я даже всплеска не услышал. Но трос уже был мертв. Я отстегнул его, отбросил. Вялой молнией соскользнул он во мглу. Повернувшись, я взялся за поручень трапа, но, к счастью, бросил взгляд на место действия. Там сиротливо мокла под дождем улика — пара ковбойских сапог. Я заставил себя вернуться. Наклоняясь, почувствовал себя мародером. Из голенищ воняло — нет, не ногами. Отсырелой кожей. Я сбросил пару за борт.

Бесшумно и гибко, как в стиле баттерфляй, я взбрасывал себя по трапу, когда услышал шаги по палубе. Мгновенно развернулся, чтобы изобразить неторопливый простодушный спуск.

— Эй? Ты куда? — Дежурный приподнял капюшон с фуражки. — Куда гуляешь?

— Туда, — кивнул я вниз.

— Пассажир?

— Да.

— Не положено. Давай поворачивай. Кому сказал, ну?

Я вернулся на палубу. Глаза из-под капюшона взглянули подозрительно.

— Все в порядке?

— В полном… Внезапно согнувшись, я блеванул прямо перед собой.

— Ебт! — отпрыгнул в сторону дежурный. — Можно же за борт?

Проскользив по своей желчи, я перегнулся над туманом и дождем, подсвеченным сиянием «Отчизны». Мутило, но безрезультатно. Дотащился до шезлонга, упал в сырую ткань. Чего на меня он наскочил? Палуба была покрыта лужицами тошноты, которую размывал, обесцвечивал и постепенно смывал дождь. Я вынул расческу, тщательно причесался, стряхнул капли и вложил обратно в карман, где хрустнул выигрыш. В баре никого не было, но музыка еще играла. Бармен протирал изнутри пузатый коньячный фужер.

— Автоматы отключены, — сказал он. — Слишком поздно надумали, юноша.

— Я пришел не играть, — сказал я садясь.

— Сердцу хочется ласковой песни? Увы. Ключ от заветной дверцы куплен подпольным миллионером из Тбилиси. Между нами: нехороший человек. Но нескупой. Блондинку снял до самого Батуми. Ничего не могу поделать, юноша.

— Тогда две водки.

— Водки?

Я кивнул.

— Это можно. В один стакан?

— Отдельно.

— Теплая водка и потная женщина… Да? Не наше представление о счастье, — сказал он, открывая холодильник, чтобы вынуть запотевшую бутылку экспортной «Столицы». Выставил два стаканчика, наполнил. Водка дрожала от вибрации.

— Ожидаете товарища? В темных глазах светился ум.

— Какого товарища? Нет у меня товарища.

— А мне показалось, что… — Вы мой товарищ, — оборвал я домыслы. — Вторая водка для вас.

— Для меня? Спасибо. Вообще-то водку я не пью, но в виде исключения… — Он взял стаканчик. — Вы приглашаете, тост за вами.

— Тост? Я же вроде не грузин.

— Тогда давайте выпьем… За тех, кто в море?

Заднего плана в глазах его не было. Возможно, тост навеяла вновь отзвучавшая с бобины песня о людях, которые уходят в море, о море, которое уходит к звездам, о звездах, которые уходят в вечность… — Давайте! И за тех, кто в вечности.

Мы выпили.

— Спокойной ночи, — сказал я, слезая на пол.

— Собираетесь спать на палубе?

— А что?

— Могу предложить более уютный вариант. Но сначала давайте по бокалу «Камю». За счет заведения? Не говорите, нет…

Я снова влез на табурет с намерением выпить «Камю» за Камю, но бармен меня опередил:

— За вашу маму! — Ну, я тебя прошу… — Бармен пошатнулся. Стоя передо мной на коленях, он с трудом удерживал равновесие. Одной рукой упирался о кафельный пол, другой хватался за парусину моих штанов. — Ты же говорил, что я твой друг.

— Товарищ! Я говорил: товарищ.

— Вот! А за хорошей дружбою прячется любовь. Ты мне поверь. Закрой глаза. Разницы не почувствуешь. Я взял его за лацканы, поднял и посадил на скамейку.

— Нет, — сказал я. — Слышишь? Нет.

— Жестокий.

— Я не жестокий.

— Нет, жестокий. Жестокий и грубый. Но ты молодой, а я старый. — Он всхлипнул. — Старый и некрасивый. Старый грек с плешью. Да! — разнял он свои кудри, чтобы показать свою макушку. — Поэтому, да? Захлебнулся слезами и лег на скамейку.

— Ничего подобного, — сказал я, стоя над ним. — Просто я гетеросексуал. Сколько вам повторять?

— Мальчик с жестоким сердцем. Сделал мне больно. Я мог бы тебе отомстить. Я человек опасный. Очень. Веришь?

— Не сомневаюсь.

— Меня все Черное море знает. Одно слово моим людям из Батуми, и ты исчезнешь с лица земли. Как будто никогда тебя и не было. Никто тебя не найдет. Ни в Аджарии, ни в Грузии, нигде.

— Никто искать меня не станет, — сказал я, садясь на резиновый коврик. — В этой жизни я один.

— Совсем?

— Совсем.

— Ни папы, ни мамы?

— Никого.

— Жалко мне тебя. Меня тебе не жалко. А мне тебя жалко. Даже очень. Я мог бы стать твоим защитником. Хочешь, я тебя к нам стюардом устрою?

— Хочу. Он сел.

— «Отчизна» — это золотое дно. Вот увидишь: сделаешь карьеру. Обещаю. Под моим началом. Согласен?

— Согласен. Только… — Что?

— Я гетеро. Не забывай!

— Жду тебя утром в баре, гетеро, — сказал он поднимаясь на ноги. — Девочку прислать?

— Не надо.

— Могу разбудить посудомойку. Молоденькая. А? Медосмотр вчера прошла…

— Спасибо.

— Спасибо да?

— Спасибо нет.

— Ладно, как хочешь. Жду.

Я защелкнул дверь и увидел как в зеркале скользнуло моё пьяное отражение. Разделся, сдвинул пластиковую занавеску и перешагнул порог. Под горячим душем я перестал дрожать, но почувствовал себя больным. После всего выпитого в баре! Сволочь наливал из всех бутылок, хотел споить. Не удалось! Внезапно весь этот день закружил мне голову. Я схватился за кафель, но сполз и выпал из душа, поднялся и вернулся снова в стихию, под обжигающие струи. Несмотря на то, что строили немцы, с оттоком было плохо, а я никак не мог подняться. Пытался, но оскальзывался и плюхался в воду, которая подступила под самый порог с угрозой потопа. Жили-были два друга. Один утонул в море, другой в душевой для персонала. Я уложил себя скулой на фаянсовый бортик и отключился.

На обратном пути из Батуми я посетил обезьяний питомник. Нас водили группой перед клетками, набитыми приматами. Дамы конфузились; мужчины гоготали, заставляя их смотреть. В группе был мальчик Сережа, которому мама завязала глаза шелковой косынкой, чтобы он не научился у мандрилов технике мастурбации, которой предавались они в клетках с поразительной изобретательностью и энергией, достойной, право, лучшего применения. Зрелище было печальное. Из Адлера я вылетел в столицу нашей родины.

Глава шестая:

Хороним «Оттепель»

Первая лекция состоялась в знаменитой Коммунистической аудитории. Без меня. Посещение лекций в МГУ вообще, как выяснилось, обязательно; на этой же, на первой, обещали устроить перекличку с особо строгими последствиями — с тем, чтобы не допустить первый курс на похороны Эренбурга. Беспощадное солнце стояло над Москвой. киоске «Союзпечати» на площади Восстания толпа, ожидающая вынос тела, раскупила всю коммунистическую прессу — вплоть до «L'Humanite» и «Morning Star». He для чтения, конечно, а чтобы смастерить пилотку. Во избежание удара. Тело должны были вынести из Дома литераторов. Но с какого выхода? С парадного — на улицу Герцена? Или с черного, на улицу Воровского? Толпа разделилась. Оптимисты, их было много больше, остались на Герцена, а пессимисты, среди которых был и я, владелец портативной пишущей машинки, хлынули к черному ходу. Заслуги автора «Оттепели» (1954) и других подрывных произведений были таковы, что вряд ли — с точки зрения правящих язычников — его могла реабилитировать смерть.