Читаем без скачивания Пластиглаз - Вадим Чекунов

В прореху верхней части «гармошки» залетали, мгновенно тая, снежные ошмётки.

Дёргаясь и покачиваясь, автобус тащился по проспекту в сторону метро.

– Оплачиваем за проезд. Проездные предъявляем. Передняя площадка! У всех билеты? Платим проезд!

По салону, пробираясь сквозь мокрые куртки и дублёнки, энергично двигалась кондукторша.

Петрович спохватился, переложил чекушку из одной руки в другую, полез во внутренний карман. Весь сгорбившись, порылся в нём и вытащил замусоленную книжицу. Из «пенсионки», светло мелькнув, выпал небольшой прямоугольник и исчез в мокрой темноте под ногами.

– Дед, упало, кажись, чего...

– А? - повертел головой Петрович.

Один из стоявших рядом компанией мужиков, плотный усач в вязанной шапочке, указал взглядом на пол:

– Упало, говорю, у тебя что-то.

Его товарищ, длинный и худой, растянул тонкие губы:

– Да у него давным давно всё уже упало. И отпало!

Компания заржала. Мужики отвернулись.

Петрович непонимающе посмотрел по сторонам. Глянул на книжицу.

– Ах, ты, Господи!.. Щас, щас... - Петрович торопливо присел, шаря свободной рукой по мокрому железу. Перед глазами топтались во множестве грязные ботинки. Тусклый свет автобусных ламп почти не доставал до пола.

– Щас, щас... Папа тебя найдёт, - выронив чекушку, Петрович опустился на колени, и принялся ощупывать пол обеими руками. Стоявшие рядом принялись ворчать и пихать его коленями. Несколько раз Петровичу наступили на пальцы. Кто-то ткнул ему сумкой в лицо.

Петрович не чувствовал ничего. Лишь когда заметил под чьим-то большим, в соляных разводах башмаком уголок фотокарточки, тогда лишь ощутил саднящую боль в протянутых к ней озябших пальцах.

– Мужчина, у вас что за проезд? - раздался над ним резкий голос с южным акцентом.

Бережно прижимая к груди раскисший прямоугольничек, Петрович распрямился и встретился глазами с кондукторшей. Та, быстро его оглядев, потеряла к нему интерес и стала протискиваться дальше.

– Пенсионный у меня, - растерянно ощупывая карманы, сообщил Петрович.

– Вижу, - на секунду обернулась кондукторша.

Улучив момент, Петрович протянул ей фотографию. - Сын у меня в армии погиб. Витенька...

Кондукторша скосила глаза.

С фото смотрел на неё, улыбаясь кончиками губ, капитан в парадном кителе с орденами.

Тряхнув перманентом, сочувственно кивнула:

– Жаль парня. Молодой. Но ты извини, деда. Если каждый будет... Своих проблем по горло. Ходишь тут с вами, ходишь... Платить никто не хочет. Так, вошедшие, оплачиваем за проезд!

Ввинчиваясь в плотную стену пассажирских тел, двинулась дальше.

Вложив фотографию в пенсионную книжку, Петрович снова, вытянув вперёд шею и ссутулившись, полез в пальто. Спрятал свои бумаги и принялся охлопывать карманы в поисках «маленькой». Опять нагнулся. Его слегка тряхнули за воротник.

– Дед, стой спокойно! Заманал уже! И крутится, и крутится, и шарится всё чего-то, блядь, без остановки...

Буксуя и рыча мотором, автобус дотащился до метро, облегчённо фыркнул и вывалил из себя прелую людскую массу. Так и не отыскав в карманах заветной бутылочки, Петрович выпал вслед за толпой из автобуса, прошагал пару метров, глядя себе под ноги, и вдруг замер. Уставился, подслеповато щурясь, на яркие огни павильонов, полукольцом зажавших приметрошную площадь.

Там кипела жизнь. Ухала быстрая, какая-то вся дребезжащая музыка. Крутились, как на колесе обозрения, румяные куры-гриль. В стеклянных ящиках, окружённые огоньками свеч, прятали от непогоды свои нежные, уже чуть тронутые увяданием лепестки голландские розы. Под ежеминутно обметаемым целофаном мокли газеты с журналами. Три магазина торговали на вынос. Один павильон отпускал, знал Петрович, в розлив. Он извлёк, откинув полу пальто, из заднего кармана брюк несколько смятых стольников. Попытался пересчитать, прикрывая от снега, потом мотнул головой и решительно направился к павильонам.

В стоячем гадюшнике с романтическим названием «Амадея», как всегда, было людно и до невозможности накурено. По «Русскому радио» надрывалась какая-то певица, сотрясая развешанные по углам колонки. Глаза Петровича, и без того красные и слезящиеся, совсем не могли ничего разобрать первые несколько минут. Оглушённый гулом и запахами, Петрович оторопело стоял у входной двери и мигал.

Иногда его задевали плечом или просто отталкивали в сторону. Петрович лишь извинялся, кивал головой и бормотал что-то под нос, пожёвывая, по привычке, губами. Наконец, подошёл к заляпанной стойке с освещённой витриной. Отстоял небольшую очередь и оказался перед буфетчицей - толстой раздражённой тёткой в очках и кокошнике.

– Слушаю, - опершись мощными руками о стойку и глядя в сторону, процедила она.

Петрович заискивающе улыбнулся:

– Доченька... Мне бы это... Сын у меня...

Буфетчица, блестнув очками, взглянула на Петровича.

– Что заказываете?

Петрович стянул с головы шапку. Сунул её подмышку. Полез во внутренний карман.

– Тридцать два исполнилось в марте бы... Сыночке моему... Витюшке... Да вот, глянь-ка, доча, какой Витенька был у меня...

Нащупал пенсионное, выудил его из кармана, достал всё ещё влажную фотографию и протянул её буфетчице.

Та отвела его руку в сторону:

– Мужчина, вы не один у меня. Очередь не задерживайте. Что брать будете?..

– Дед, ну чё ты непонятливый такой? Не держи людей. Труба горит и водка стынет! Бери и отваливай! - сипло пролаяли ему над самым ухом.

От испуга Петрович засуетился, выронил шапку, нагнулся, поднял её, уже совершенно грязную. Торопливо спрятал фотографию и положил на треснутое блюдечко перед собой сто рублей:

– Мне помянуть бы... Витюшку-то... Беленькой, подешевле что, грамм сто... Давай, доча, сто пятьдесят сразу... И бутербродик какой, если есть...

– С сёмгой, с ветчиной, с сельдью и сыром, - с ненавистью уже произнесла буфетчица.

– С селёдочкой, хорошо, давайте, - согласно закивал Петрович. Получив белый пластиковый стаканчик с отдающей ацетоном «Завалинкой» и завёрнутый в тонкую плёнку бутерброд, Петрович отошёл от стойки и оглядел зал.

За половиной из дюжины столиков кафешки переминались, горланя и размахивая руками, хозяева местного рынка - одетые во всё чёрное, черноволосые, черноглазые и черноусые хачики. К этим Петровичу идти не хотелось, и он подошёл, бочком как-то, к столику у ближней стены. За ним, разделённые между собой бутылкой «Гжелки», стояли двое приличного, как показалось Петровичу, вида парней.

– Не помешаю, ребят? - Петрович вопросительно кивнул на их столик и сделал своим стаканом чокающий жест. - Сына помянуть моего не откажете? Умер он у меня.

Парни переглянулись. Один пожал плечами. Другой замахал ладонью, словно отгоняя стаю мелких назойливых мушек.

– Иди, иди, отец, других себе найди. У нас дело, ты не обижайся... Разговор важный.

Петрович понимающе закивал. Отошёл, опять же, бочком. Побродил по залу. Отыскал у окна пустой столик, высокий, чуть ли ему не по подбородок. Поставил стаканчик, развернул, пачкая маслом пальцы, закуску. Глянул в снежную темень за окном, но увидел лишь своё отражение.

«Я ли это?» - вдруг подумал Петрович. Шагнул поближе к окну. Холодея, вгляделся в своё совершенно незнакомое лицо. Вспомнился почему-то жалобный стон автобусной «гармошки», и Петровичу вдруг нестерпимо, до ломоты в груди, захотелось набрать полные лёгкие горького воздуха забегаловки и, заполнив всё собою, издать громкий, глубокий и печальный крик умирающего кита.

Петрович прижался морщинистым лбом к стеклу. Отражение надвинулось на него и исчезло. Теперь он мог разглядеть заснеженный проспект с осторожно ползущими автомобилями и тёмными фигурками пешеходов. Видимо, похолодало, снег уже не таял так быстро, но соляные лужи на тротуаре были по прежнему огромны и глубоки. Широко расставляя ноги и поднимаясь на цыпочки, прохожие пробирались к метро.

Заиграла музыка. Не из радио, из памяти своей, давно уже никудышной, услышал вдруг Петрович что-то до боли знакомое. Отяжелело, заворочалось беспокойно сердце, вспоминая незатейливый детский мотив... Утренник в садике... Баянист... Витенька в белой рубашке... Петрович, молодой, в костюме и галстуке... Рядом Надя... «Пусь бегут ниукузе, писиходы па узям...» - пропел в его ушах тонким голоском Витя и пропал в гомоне зала.

Петрович отошёл от окна. Отпил половину стакана и принялся жевать подсохшую селёдку. Глаза заволокло пеленой и пощипывало. В тепле Петрович быстро захмелел. Отпил ещё половинку от половины. Визгливая речь хачиков перемешалась со стонами очередной певицы, слилась в один негромкий уже и монотонный звук.

– Не занято, батя? - услышал Петрович совсем рядом весёлый голос и, вздрогнув, очнулся.

У столика его стоял круглолицый курносый мужик лет пятидесяти, в мокрой блестящей кожанке и шерстяной кепке. Перед собой на подносе мужик держал два стакана пива и тарелку креветок.