Читаем без скачивания Предательство в Неаполе - Нил Гриффитс

Недалеко от меня стоит та самая девушка, с короткой стрижкой. Она очень привлекательна и выделяется в безликой толпе, по-видимому, нарочно исказив традиционный облик неаполитанской женщины мальчишеской прической. Что-то в ней есть от юных представительниц то ли итальянского, то ли испанского предместья Нью-Йорка 50-х годов, которые мне попадались на старых черно-белых фотографиях. Обернувшись, девушка замечает меня. Я улыбаюсь, и она улыбается в ответ быстро и нервно. Девушка чем-то напугана.

Двери раскрываются, и полицейские начинают понемногу фильтровать толпу, каждому задавая какой-то вопрос. Отвечают им злобно и нетерпеливо. Сомнительно, чтобы я понял, о чем меня спросят. С другой стороны, когда я дойду до дверей, на галерее небось и места не останется. Соображаю, не повернуть ли обратно, но теперь сзади меня плотно подпирают, подталкивают вперед, деваться мне некуда. По мере продвижения замечаю, что по результатам теста «вопрос — ответ» полицейский определяет, в какую сторону галереи направить очередного зрителя. Что, если таким образом стражи порядка разделяют враждующие семейства? Если так, то куда мне идти? В общем-то мне тут не место. Опять поминаю недобрым словом Алессандро: на этот раз он должен был настоять на том, чтобы я сидел с журналистами.

Минут через пять оказываюсь непосредственно у входа. Передо мной невысокий старичок спорит с охранником, настоятельно пытаясь что-то объяснить. Полицейские, не обращая внимания на его слова, как заведенные повторяют вопрос, который задают всем. В толпе позади меня раздаются нетерпеливые выкрики и оскорбления в адрес полиции. Ощущение такое, будто это я их задерживаю. Меня бросает в жар, становится страшновато. Наконец один из полицейских отталкивает старичка в сторону. Не теряя времени, шагаю вперед.

— Non capito, — говорю я. — Inglese.[38] — Стараюсь при этом принять обезоруживающе невинный вид. Вижу, что это не помогает, и произношу: — Turista.

Полицейские молча взирают на меня, не скрывая раздражения: им и без меня забот хватает. Вот он, идеальный момент, чтобы уйти, отойти в сторонку вслед за невысоким стариком. И тут из недр галереи для публики появляется эта стриженая девчонка, что-то разъясняет полицейским, в частности, что я inglese: остального я просто не понимаю. Полицейский подозрительно смотрит на нас, потом пренебрежительно пожимает плечами. Девушка машет мне: проходите. Нерешительно трогаюсь с места: мне не указали, на какую сторону садиться. Девчонка хватает меня за руку и тянет за собой. Из атмосферы растущего недовольства за порогом галереи я попадаю в обстановку еще более шумную и бурлящую гневом. Похоже, я дал маху. Ошибку совершил. Большую ошибку. Я оказался в помещении, заполненном возбужденными людьми, которых обуревают дурные предчувствия. Как в западне: плотная толпа в дверях, непробиваемое стекло между галереей и залом суда. К тому же большинство мест уже заняты и мне придется протискиваться куда-нибудь в середину ряда. Не особенно приятно находиться там, где тебе не рады. Внизу, в клетке, обвиняемые сбились в кучу, обмениваясь знаками с людьми на галерее. Внезапно я обнаруживаю, что Лоренцо Саварезе смотрит прямо на меня, идущего рука об руку с его подружкой. Или сестричкой? Я замираю, она тут же бросает меня и спешит вниз по ступенькам к стеклянной перегородке. Идти за ней я не собираюсь: спасибо за помощь, красотка. Нахожу себе местечко где-то посередине четвертого ряда. Да, теперь уже из этой западни так просто не выбраться. Сердце колотится так сильно, что на мгновение мне кажется, будто здание вздрагивает от землетрясения. Пробую поглубже дышать, стараясь по возможности не привлекать внимание окружающих.

В зале суда полно полицейских, гораздо больше, чем вчера. Некоторые стоят небольшими группами, лениво беседуя, другие поодиночке подпирают стены. Насчитываю пятнадцать человек, все молоды, как и обвиняемые, с таким же, как у них, характерным угрюмым выражением на лицах. Адвокаты и их помощники оживленно перебегают от столика к столику, переговариваются, ругаются по мобильным телефонам. Никакого телевидения нет. Судейский стол пуст. На галерее для публики — только сейчас это замечаю — в каждом углу по полицейскому. Они курят, принимают вольные позы, демонстрируя равнодушие к своему долгу и не скрывая раздражения по отношению к любому, чье поведение требует от них исполнения полицейских обязанностей. Неаполитанцу нелегко служить в полиции. Для некоторых это такой же акт противопоставления себя обществу, как и стать pentito в преступном мире.

Пожалуй, я не стану взывать к ним о помощи, если что-то пойдет не так. Осматриваю зал в поисках Еугении Саварезе. Вот кого я хотел бы видеть своей заступницей. Вокруг все то и дело вскакивают и орут либо через стекло в сторону подсудимых, либо через всю галерею друг на друга. Враждебность самая что ни на есть неподдельная. Похоже, я был прав: в дверях нас поделили на фракции, на лагеря. Что, как ни крути, означает: попал в один из них. Пытаюсь разглядеть тех, кого запомнил по вчерашнему заседанию. Все они на другой стороне. Вряд ли помещение поделено между сочувствующими Джакомо Сонино и сторонниками обвиняемых. В этом случае повсюду только и было бы слышно: «Vendetta! Vendetta!»[39] А люди, скандалящие вокруг меня, больше похожи на ссорящихся соседей, нежели на членов мстительного famiglia.[40]

В сопровождении помощника и присяжных в зал суда входит Алессандро. На секунду он устремляет взгляд вверх. Стараюсь не встретиться с ним взглядом. Адвокаты и подсудимые рассаживаются по своим местам. На галерее устанавливается относительная тишина. Алессандро подвигает к себе микрофон и стучит по нему. Гулкие удары эхом разносятся по всему залу.

— Buon giorno a tutti,[41] — радушно произносит председатель.

Адвокаты, толкаясь, устремляются к судейскому столу, наперебой выкрикивая свои претензии. Алессандро терпеливо отвечает каждому. Из-за решетки доносится крик. Я не успеваю заметить, кто кричал. Алессандро никак не реагирует. В свою очередь, здесь, на галерее, орет, вскочив, какой-то мужчина. Ближайший к нему полицейский делает шаг вперед и сразу же попадает под град проклятий. Полицейский презрительно усмехается и отступает, держа руку на белой кожаной кобуре. Мой страх уступает место возбуждению. Понимаю, что происходит что-то необычное. Еще ничего существенного не случилось, а обстановка уже накалена. Мною овладевает стадное чувство. Я понемногу поддаюсь ему, становлюсь неотъемлемой частью толпы. Стремление к нейтральности куда-то ушло. Я встаю на одну из сторон. На сторону обвиняемых. Я даже знаю имя их предводителя, таинственного Лоренцо Саварезе. Ну, не то чтобы я записывался в противники закона и правопорядка. Просто, как выясняется, мое первоначальное расположение к Джакомо Сонино сменилось отвращением к его предательству, и теперь мне хочется, чтобы его миссия потерпела крах. Стоило мне взглянуть на подсудимых поближе — и я уже нахожу возможность для оправдания избранного ими пути. В первый раз их мировоззрение находит во мне некий отзвук. А как, должно быть, горько делается на душе, когда человек, которого ты знаешь много лет, которому ты доверял безгранично, вдруг с готовностью дает против тебя показания. Неудивительно, что мои симпатии и поддержка на стороне тех, кто не изменяет себе, даже оказавшись под следствием.

Перед судейским столом устанавливаются кресло и микрофон. Полагаю, это для Сонино, когда его станет допрашивать Алессандро. Очень странно, что в зале суда нет отдельного места, закрепленного за свидетелями. Из клетки снова доносятся крики. По-моему, обвиняемые настаивают на возможности четко видеть лицо Сонино. Алессандро поднимает руку, заставляя их замолчать, и отдает распоряжение развернуть кресло. Гул одобрения волной прокатывается по галерее для публики. Очевидно, зрители ждут, что Сонино сломается, оказавшись во время дачи показаний лицом к лицу с теми, кого он предал.

Наконец семеро полицейских вводят Сонино. Зал взрывается яростью. Обвиняемые вскакивают и бешено раскачивают решетку. Я начинаю бояться, как бы стекло, отделяющее нас от зала суда, не рассыпалось от визга зрителей. Полицейские среагировали моментально: внизу они выстроились в шеренгу перед клеткой, здесь, наверху, вытащили дубинки. Грозно звучит приказ: замолчать или покинуть помещение. Шум на галерее быстро стихает.

Смотрю на Алессандро. Он спокойно говорит со своим помощником. Судя по его лицу, беседа может быть о чем угодно — от разгромного поражения «Лацио» от «Наполи» до роскошного ужина, приготовленного его женой вчера вечером.

Стража берет Сонино в полукольцо. Впервые я могу ясно разглядеть Il Pentito. Он высок ростом — слишком высок для неаполитанца. На нем темный костюм, белая сорочка, темный галстук. Очень худой. Нечесаные сальные черные волосы. Сонино медленно опускается в кресло и, сгорбившись, опирается на подлокотники. Похоже, сидеть прямо ему трудно. Предательство доконало его. Я сочувствовал гангстерам за решеткой, однако по плачевному состоянию Сонино ясно, что акт измены способен так же сильно ударить и по изменнику. Он раздавлен. Судебное разбирательство, необходимость публично обличать подельников и перечислять имена не менее ужасны, как если бы те же самые сведения были вырваны под пыткой. Сонино похож на человека, подвергавшегося истязаниям в течение недель или даже месяцев. Вот и сидеть в кресле ему стоит больших трудов, настолько разбито его тело. Ни дать ни взять тряпичная кукла.