Читаем без скачивания Цикл "Детектив Киёси Митараи. Книги 1-8" (СИ) - Симада Содзи

Леона предложила подбросить нас обратно на Басямити, но Митараи отказался – он хотел пойти домой пешком. Было решено попрощаться здесь.

Леона достала из сумки слегка потрепанную тетрадь.

– Ее оставила мне мать. Думаю, это прольет свет на оставшиеся тайны. – Она протянула тетрадь Митараи.

– Вы позволяете нам прочесть?

– Я бы хотела, чтобы вы оба прочли ее дневник. Но у меня все же есть просьба. Не могли бы вы не публиковать правду о произошедшем еще три года? Потом моя нынешняя работа подойдет к концу, и жизнь окончательно нормализуется.

– Понимаю. Думаю, Исиока-кун сможет вам это пообещать, – ответил Митараи.

– Конечно обещаю! – сказал я.

– Большое спасибо за вашу помощь! Я никогда этого не забуду, – сказала Леона и пожала руку Митараи.

Затем была моя очередь. У нее была тонкая, изящная рука. Коснувшись ее, я вдруг вспомнил ночь пожара в доме Фудзинами, когда Леона вела себя странно. Плача, как ребенок, она не переставая твердила, что хочет пойти за дерево и спуститься вниз. Я тогда решил, что в нее вселился злой дух. Что же это было?

Ночью на Темном холме стояла непроглядная тьма. Уличных фонарей почти не было, мы никого не встретили по пути. В магазине игрушек было тихо, ставни плотно закрыты.

Леона, переставляя свои стройные ноги, пошла вверх по склону. Глядя на нее, я думал, что эта прекрасная девушка, должно быть, была не из нашего мира. Некоторое время мы провожали ее взглядами, затем развернулись и пошли к станции.

– Митараи-сан! – раздался сзади голос Леоны.

Мы остановились. Девушка стояла немного позади магазина игрушек.

– Я не сдамся! – гордо заявила она, стоя у подножия холма. Затем резко развернулась и убежала прочь.

Я не видел выражения лица Митараи в тот момент. Было темно. Небо усеялось звездами, но луны не было видно.

2

В дневниках госпожи Ятиё Фудзинами были записи о ней самой и о ее жизни с бывшим мужем – Джеймсом Пэйном. В них можно было встретить некоторые описания жизни мистера Пэйна в Шотландии, но это, вероятно, были не более чем ее собственные домыслы, основанные на его немногочисленных рассказах. Маловероятно, что он добровольно рассказал своей молодой японской супруге об убийстве девушки Клары, которое он совершил в молодости. Однако ее догадки, изложенные в этих записях, на самом деле не сильно отличались от действительности.

Ятиё начала вести дневники уже после того, как убила своего мужа и заняла его кабинет. В тексте встречалось много упоминаний камфорного лавра. Должно быть, все дело в том благоговении, которое люди ее поколения испытывали к этому старому дереву. Стоит отметить, что Ятиё была довольно умелым писателем.

Ее план заключался в том, чтобы после расправы над мужем и убийства своих детей уничтожить эти записи и расстаться с собственной жизнью. Однако в ночь, когда Ятиё покинула больничную палату, чтобы убить Юдзуру, она не была уверена, что выживет, поэтому запечатала блокнот с записями в конверт и передала его директору больницы Фудзидана – человеку, которому могла доверять.

Если б она умерла, это значило бы, что Леона выживет. Тогда записи отдали бы ей, чтобы донести до нее всю серьезность ситуации, и убедить девушку не заводить детей. Если б Ятиё удалось вернуться в палату живой, то она, конечно же, попросила бы конверт обратно.

По какой-то причине директор больницы не отдал конверт Леоне после смерти ее матери, а хранил его в течение полутора лет. Он вспомнил о нем лишь на смертном одре, решив наконец передать его девушке. Вероятнее всего, он сам прочел записи и не решался исполнить последнее желание Ятиё. Но, в конце концов, записи оказались у Леоны. И теперь попали к нам.

Фрагменты этих записей я уже понемногу включил в свой текст. Решив, что имеет смысл изложить не только мою точку зрения на произошедшее и оставить назидание будущим поколениям, я включу в текст книги истории других людей, хорошо понимавших ситуацию, – это повысит достоверность моего рассказа.

В конце этого длинного и затянувшегося повествования я представлю все, что осталось от записей госпожи Ятиё Фудзинами. Для этого я оставляю целую главу. Похоже, она делала записи время от времени, начав довольно давно. Очевидно, что последние страницы были втайне написаны уже в больничной палате, с большим трудом, не слушавшейся ее рукой. Почерк в них настолько нечеткий и искаженный, что его едва можно разобрать. Я с содроганием думаю о мучениях, через которые прошла госпожа Ятиё, заставляя себя продолжать писать.

XXIII. Эпилог. Заметки

Я наконец готова рассказать о том, как всей моей жизнью управлял камфорный лавр, растущий на вершине холма Кураями. Если описывать все подробности, то рассказ выйдет длинным и скучным, поэтому я постараюсь его сократить, оставив главное.

Я была единственным ребенком в семье богатого торговца из Йокосука[267]. Меня окружали море и горы, недостатка в местах для детских игр не было. Для мальчишек детство в то время было куда веселее.

Мой отец был тем еще повесой. Будучи ребенком, я этого не понимала: я запомнила его добрым человеком.

Этот дамский угодник, похоже, предпочитал высоких фигуристых женщин, походивших на европеек, а не миниатюрных японок, облаченных в кимоно. Возможно, именно поэтому меня с раннего детства заставляли слушать Шопена и Листа, учиться игре на пианино и скрипке. В итоге я поступила в миссионерскую школу в Йокогаме, где треть учителей были иностранцами. Почти сразу после моего поступления бóльшая часть из них уехала из страны.

Это было прекрасное время. У меня нет обиды на отца. Единственным его желанием было, чтобы я выросла прекрасной женщиной, вызывающей у всех восхищение, и никогда ни в чем не испытывала бы нужды. Отец даже хотел в конце концов завещать мне семейный бизнес.

На время учебы в школе я покинула семью и жила в доме, расположенном в здании в западном стиле на холме Кураями. Судьба – странная штука.

Восхищавшийся Западом отец попросил директора стекольного завода господина Ота – своего давнего партнера по бизнесу – приютить меня, пока я учусь. Тот согласился, хотя раньше никогда не принимал в своем доме постояльцев.

Я так и не смогла подружиться с этой семьей. Директор Ота, кажется, завел любовницу и редко появлялся дома, а его жена, полагая, что я в курсе происходящего, была холодна со мной и временами вела себя враждебно. Я мечтала о том, что однажды съеду и найду себе другое жилье, но в довоенные времена для молодой девушки это было невозможно – а кроме того, могло плохо повлиять на рабочие отношения между отцом и пришедшим ему на выручку господином Ота.

Я проводила много времени, запершись в своей комнатке на третьем этаже, за чтением или игрой на оргáне. Упражняться в музыке я могла только в определенные часы, поэтому очень много читала в одиночестве. Госпожа Ота не отпускала меня в кино или театр. Купленные мною книги она чаще всего отбирала, а если я возвращалась позже обычного, непременно звонила в школу с жалобами. Ей нравилось все больше ограничивать мою свободу.

В 1941 году наша жизнь резко изменилась. Мир вокруг стал странным и пугающим. По всему городу звучали отголоски военного насилия, а госпожа Ота стала особенно озлобленной – всю злость и обиду за развалившийся брак она вымещала на мне.

Она бывала довольна, только если я сидела взаперти в своей комнате. Стоило мне чуть позже обычного вернуться из школы или сделать по пути небольшой крюк, как она приходила в бешенство.

Я приходила домой пораньше и играла на инструментах или же отправлялась гулять по территории фабрики. Она бывала недовольна, если я общалась с рабочими, возмущалась, если я приводила в дом школьных друзей. Моими единственными товарищами по играм были соседские дети и бродячие собаки, иногда забредавшие на территорию фабрики. Я была несчастна. Это определило всю мою дальнейшую жизнь.