Читаем без скачивания Хозяин Колодцев (сборник) - Марина и Сергей Дяченко

Выслушав старика, я осторожно поинтересовался о его душевном здоровье. Не стал ли он замечать за собой чего-то, прежде не проявлявшегося, или, может быть, окружающие заметили, что после похищения он стал не тот?

Старикашка долго и презрительно смотрел на меня. Я все понял и извинился за бестактный вопрос.

…Змея-Атропку отыскали по женскому визгу, доносившемуся из кухни. Желтобрюхий свалился на голову стряпухе откуда-то сверху, из отдушины, и чудом избежал кипящего котла; еще минут пять змея пытались схватить и запихать в пустую кастрюлю. Брошенный к моим ногам, Атропка имел вид странный и жалкий; под взглядами перепуганной челяди я потребовал отдельную комнату для обратного превращения.

Мне была предоставлена тесная, но относительно чистая клетушка.

С некоторым усилием — усталость, нервы! — я вернул Атропке человеческий облик. И, не дожидаясь, пока полуживой молодец поднимется с пола, сгреб его за шиворот, приблизил безумные глаза к своему лицу:

— Говори… Как хозяин переменился после той переделки? После того, как вроде бы воскрес? Как переменился, говори, не то в жабу перекину!

Атропка икал. Я испугался, что он грохнется в обморок.

— Добрее стал или злее?

Странное движение головой.

— Щедрее стал или прижимистее? Щедрее?

На этот раз вполне определенный жест. «Нет».

— Говори, — сказал я как мог мягко. — Тебе в голову не приходило, что он умом рехнулся?

«Нет».

— Но ты ведь видел, что он изменился?

«Да».

— А другие видели?

— Да, — шевельнулись Атропкины губы. — Отпустите, господин маг, пощадите, ей-же-ей…

Его лицо плаксиво исказилось.

— Говори! — я подтянул его ближе. — Говори, как изменился хозяин, и отпущу в ту же минуту! Ну?

— П-петь перестал, — выдохнул Атропка, силясь отодвинуться от меня подальше.

— Петь?!

— Прежде бывало все пел… В дороге, на ярмарке… Даже кнутом кого охаживал — и то насвистывал… Теперь — не. Молчит. Всегда…

Выпустив Атропку, я ощутил внезапную усталость. Каждый косой взгляд — а весь постоялый двор теперь глядел на меня косо — провоцировал раздражение. Футляр с муляжом неудобно тер мне бок.

Поющий старикашка. Соловушка, чтоб ему пусто было…

— Варенье! Купите, добрые господа, варенье!

— А вот пироги, кому пироги!..

Я поманил торговку пальцем. Купил круглую булку, тут же велел намазать ее розовым вареньем, и так, жуя на ходу (прости меня, печень!), побрел по направлению к гостинице «Отважный суслик».

Толстая тетрадь на цепочке, казалось, охраняла вход. Цепная тетрадь; за дни, проведенные на страже, она безобразно разбухла. Коробились листы, там и сям темнели чернильные пятна. Свободного места не осталось вовсе, и последние посетители оставляли свои жалобы прямо на обложке.

И еще — тетрадь оказалась тяжелой, как кирпич. Она оттягивала мне руку, когда, зажав груз жалоб под мышкой, я поднимался в свою комнату.

Встретив в коридоре горничную, я потребовал, чтобы у меня в номере растопили камин. Если она и удивилась, то виду не подала — каменные стены еще помнят чудовищную жару, вечер стоит белый и теплый, будто парное молоко, однако желания господина мага вовсе не обязаны поддаваться разумному объяснению. Камин — значит камин.

Дождавшись, пока дрова хорошенько разгорятся, я уселся перед каминной решеткой и минут десять смотрел в огонь. Потом протянул руку и уронил в пламя толстую, мелко исписанную тетрадь.

Вот и все.

Я смотрел, как сквознячок листает грязные лиловые страницы, как они скручиваются по краям, темнеют, гаснут. Вопли и стоны о возмездии, о каре, о несправедливости сочились дымком, уползали в каминную трубу. Почти беззвучно.

Простите меня, люди добрые, но всем вам я уж точно не смогу помочь. Ни вдовам, ни сиротам, ни ограбленным, ни оболганным — собственно говоря, для решения ваших проблем не нужна никакая Кара…

Я с трудом оторвал взгляд от догорающей тетради. Подошел к столу; вытащил из кошелька синий камушек на цепочке. Собачья (волчья?) приветливая морда.

И еще один, сердоликовый, с двумя печальными глазами, напоминавшими мне о старой обезьяне.

И еще один — покрытый копотью, снятый с груди заживо сгоревшего старика.

…Огонь, раскаленная решетка, безумец, которого я мог бы спасти, если бы оказался в нужное время в нужном месте…

Я действительно хочу отмстить за него? Давно ставшего для меня чужим человеком? За самодура, тирана, за старого барона Ятера?

Я прикрыл глаза. Еще один камушек предстал перед моим внутренним взором — я не мог положить его на стол рядом с первыми тремя, потому что он остался на поясе строптивой дамы в черном. То была желтая тигриная морда.

Птенцы из одного гнезда. Игрушки, вышедшие из-под руки одного мастера. И мастер тот еще. Мастер с большой буквы. Некто могущественный до того, что дрожь пробирает при одной мысли о границах его возможностей. Некто изобретательный, коварный, бессердечный… Великий, без сомнения, маг.

«Чем справедливее будет ваша Кара…»

Куда уж справедливее! Безумный дядя Дол, живой факел… Ладно, ювелиршу и старого купца можно сбросить со счетов, ничего ужасного с ними не приключилось… Но в природе существуют и другие жертвы Мастера камушков. Наверняка.

Я поймал себя на том, что ковыряю в носу мизинцем. Попробовать? Раскрутить этот клубок? А платой наверняка будет громкая слава. А если старичок-одуванчик прав — еще и могущество…

И Дол де Ятер будет отмщен.

Я подумал еще.

Потом уселся на подоконник и приманил с соседней крыши самого толстого и здорового с виду голубя. Дорога неблизкая, но этот, пожалуй, долетит…

«Дорогой Ил! Во имя нашей дружбы я согласен пойти на неслыханный риск… труды и потери…»

(Деревянный конь на колесиках — полированное чудо, куда более привлекательное, чем все породистые лошади на конюшне Ятеров. За этого коня дядя Дол заплатил дороже, чем платят за целую упряжку; Ил лезет покататься первым, но я оттесняю его, взбираюсь в бархатное седло, бесстрашно опускаю рычажок — колеса вертятся. Механический скакун трогается с места, но слишком медленно; Ил бежит рядом со стременем, Ил обгоняет меня и бежит уже впереди; Ил оглядывается, на лице у него испуг: «Останови! С горы не надо!»

Я бестрепетно направляю скакуна с горы. Он разгоняется и разгоняется; деревья и камни несутся навстречу, зад мой неожиданно больно бьется о седло, но я терплю и даже выкрикиваю что-то удалое. Наконец колесики не выдерживают, конь сперва наклоняется, а потом опрокидывается с грохотом, а я лечу в пыль — и на лету не успеваю сообразить ни одного подходящего заклинания. Падаю на острый камень — больно ужасно; я с трудом сдерживаюсь, чтобы не зареветь в голос, а слезы уже текут по щекам, проделывая в пыли бороздки. Конь лежит рядом — безнадежно испорченный, треснувший, с отломившейся передней ногой. С горы бежит, вопя и всхлипывая, Ил, а за ним бежит дядя Дол, молча и страшно, и я облизываю губы, собираясь сказать ему про полмешка серебром, которые мой отец обязательно вернет ему…