Читаем без скачивания Дойти и рассказать - Сергей Анисимов

– Я всю жизнь гитару любил, хотя сам играть не умею и научиться не смог – ну, способностей даже малейших нет. Но вот как-то слушаю я радио, и там такая мелодия идёт… – он сделал движение пальцами обеих рук, как будто перебирал струны. – Невероятное исполнение было, такая музыка! И я не знаю, кто это. Ну, там передача закончилась, не назвали, естественно, кто это был, а я всё мучаюсь. Неделями ходил, размышлял – кто так мог сыграть. Пако де Лусия – но все-таки не очень похоже, к тому же я его всего знаю, так что не то. Сеговия? Он виртуоз, но такой сухой, что сразу чувствуешь… Ди Меола ближе к Сеговии, Пако Пена не дотягивает, Маноло Санлукар, Батиста, Лео Котке, который совсем иначе играет, – хожу, как дурак, и перебираю всех. Решил, что это наш Горячев, но чёрт его знает, как оно на самом деле… Я сначала помнил, какой это день был, какая станция, и хотя вроде бы понимал, что никогда не узнаю, но как-то приятно было думать, что могу позвонить, выяснить что-то, и мне скажут – кто это был. А здесь я осознал как-то сразу, что это всё, что никогда даже малейшего шанса у меня не появится узнать, кто это играл, и так стало больно… Я понимаю, что ерунда, что вокруг настоящее горе, и смерть, и ребят убивали, но…

Он махнул рукой, не собираясь заканчивать мысль. Шалва кивнул, и они снова замолчали. До вечера им удалось по очереди вздремнуть ещё по паре часов, просыпаясь от звучного бурления в пустых кишках, но свободного времени оставалось всё же слишком много. Расслабившись после сна, греясь последним следом уходящего вместе с солнцем тепла, Николай лежал, бездумно глядя в переплетение веток, и размышлял о сюрреалистичности произошедшего и о том, как причудливо перетасовало их одинаковые поначалу судьбы. С самим похищением, с рабством, с каждодневным унижением и насилием, даже с кровавым пунктиром смертей он не то чтобы свыкся, но воспринимал это уже как нормальное или хотя бы понятное. Другое дело, что ему так и не удалось осознать в реальных, понятных самому себе формулировках то, почему всё это произошло – с ним и остальными, поимённо. Почему именно так, а не в другой комбинации? Почему убили Алексея, а не Игоря? Удержать желание огрызнуться хотя бы молчаливой полугримасой удавалось не всем и не каждому, но убили именно его, самого мягкого и спокойного парня из всех не сломавшихся.

Почему сломался Саня-лечебник – быстро, почти за две недели, и глубоко, до самого дна, до подобострастного хихиканья и заглядывания в глаза «хозяевам»? Он не был самым слабым, его били не больше и не меньше других, он голодал и зарастал гнидами наравне с остальными. Почему он, а потом ещё один, точна такой же средний и обычный парень, ничем не хуже остальных? В мозгах бывшего бригадира бетонщиков уже не первый раз цеплялась совсем ненормальная, относящаяся к дальнему прошлому мысль, и отогнать ее, просто объявив глупостью, не удалось; пришлось думать.

Понятно, что это выглядело странно, но Николай находил какую-то невероятную, дикую символичность в эпизоде, случившемся за день или два до их отъезда, еще в Горькой Балке, когда Руслан указал ему на неправильно положенный бетонный блок в одном из домов. Руслан был тогда еще живой, сильный и спокойный, лишь дышащий усталостью после почти закончившегося рабочего дня. Да и сам Николай был такой же спокойный и усталый, и еще – на несколько лет моложе… Порожек, легший не тем краем, поперёк, а не плашмя, означавший лишние десять минут мороки для плотника (да, еще, пожалуй, лишнюю пару сотен рублей для будущего хозяина дома), этот порожек – как отправная точка, место бифуркации событий?…

Не ляг блок этим краем, ляг он другим – и убивают не Руслана, а тебя. Не обрати Руслан внимания на мелкую неправильность, пройди он мимо, – и у Усама не выдерживают нервы во время проверки на мосту, и всё заканчивается за секунды, на грани страшного и чужого, что навсегда осталось бы в памяти обмиранием и холодным потом при осознании того, как просто они могли вляпаться. Глупо, конечно… Мозг даже не пытался достроить картину до сложной и логичной системы (не заметил слишком высокий порог, споткнулся, упал, сломал ногу, не смог поехать), а просто воспринимал готовый символ как данность. Впрочем, если подумать, то тем ребятам, которые поменялись перед отъездом по каким-то личным причинам, сейчас должно быть ещё хуже. У них, в отличие от него, есть реальные резоны задавать себе вопрос: «А почему я?». У него, как у бригадира, такой возможности на самом-то деле и не было.

Когда начало темнеть уже по-настоящему, Николай и Шалва присели на корточках у самого выхода устья промытого ручьём овражка в речную долину, внимательно и напряжённо разглядывая галечное русло, пустынное в обе стороны. Николай осторожно перекладывал стоящий между коленями автомат с ладони на ладонь, по очереди вытирая о штаны потеющие руки. Ему было не очень хорошо, вкус во рту почему-то напоминал тот, который возникает во внутренних помещениях бассейна от близкого обилия хлорки. Если бы не голод, то наверняка пронесло бы и полегчало. А так…

– Пошли!… – тихо скомандовал он, и они, согнувшись, выбрались из строя затягивающих овраг тонких стволов не то ольхи, не то местных осинок. Луна на этот раз светила слабо, но с нескольких метров Николай сумел даже прочитать отразившийся блик шёлковых букв на нашивке строевки Шалвы. Тоже вроде бы глупость – но на попугайскую расцветку совершенно ненормальной одежды, никак не укладывающуюся в понятия и обычаи этой местности, он делал особую ставку. Ни чеченец, ни русский, увидев что-то до такой степени необычное, не станет стрелять сразу, а сначала всё же подумает.

Бежали они осторожно, мелкой трусцой, внимательно оглядываясь и прислушиваясь к окружающей природе. Повязку на боку Шалва попросил не менять, чтобы не бередить подсохшую рану, и хотя Николаю это не очень понравилось, но он решил, что лишние сутки хоть какой-то подвижности им сейчас важнее, чем риск дождаться чего-нибудь вроде клостридиальной инфекции. В России соответствующие анатоксины вводили сейчас всем парням призывного возраста, но Шалва не русский. Впрочем, если им удастся добраться до своих, то там-то уж найдётся всё, что понадобится, а мимо молниеносной формы парня, даст бог, пронесёт.

Машин они более не встретили, хотя днём Николай и сам видел пару проехавших по руслу колымаг гражданского вида. Как он понял, днём местное население считало реку транспортным путём ничем не хуже других. Ночью, как он надеялся, таким способом путешествовали лишь наиболее отмороженные. Дважды ему показалось, что впереди кто-то разговаривает, и оба раза они застывали минут на десять, прижавшись к откосам. Более всего бывший студент, понятия не имеющий, как нужно в данной ситуации действовать «правильно», боялся не явных патрулей, вроде того, от которого они отбились предыдущей ночью, а чего-то, подобного «секретам», – то есть перекрывающих дорогу постов, ведущих себя тихо до тех пор, пока что-то лишнее не попадает под их прицел.

На своё умение хоть как-то стрелять Николай теперь не полагался совсем, поскольку вчера, даже в почти идеальных условиях, он умудрился, судя по всему, расстрелять впустую целый рожок – что стоило другу разорванного бока, а патронов к автомату теперь осталось в два раза меньше. Был ещё пистолет, штука почти бесполезная в руках дилетанта, но может и пригодиться. Всякое может случиться…

Через несколько часов трусца сменилась шагом, а потом и ковылянием, снова перемежаемым трусцой, когда свистящее дыхание заглушало даже лягушек. Они бежали и шли, стараясь оглядываться вокруг в те минуты, когда страх перевешивал оглушение и усталость. Удивительно, но голод помогал. Когда человеку так сильно хочется жрать, ему, оказывается, есть о чём думать, и это помогает удерживать хоть какое-то внимание на окружающем. Правда, через несколько часов перестало помогать и это, и к тому времени, когда ночь уже должна была, по ощущениям, кончаться, оба беглеца выдохлись окончательно.

– Падаем.

Оба свалились у глинистого обрыва, отделявшего русло явно ставшей более широкой речки от нависающего над ней зигзагообразного холма, вдоль которого они бежали последние, наверное, часа полтора. Шалва дышал тяжело, со свистом и хрипами, но пытался что-то ещё говорить, пока Николай не остановил его резким жестом. Вокруг что-то было неправильно, причём в большей степени, чем обычно. Он несколько раз внимательно осмотрел окружающий пейзаж, насколько это можно было сделать в отраженном свете давно уже куда-то исчезнувшей с небосвода луны. Вроде бы всё было нормально, но… Если бы у Николая имелся бинокль, то он попытался бы получше разглядеть лежавший перед ними следующий изгиб речки, но и так он, не отрываясь, разглядывал его до тех пор, пока не заныли веки. Огибающая очередной холма излучина реки было не хуже и не лучше всех тех, которые они миновали за две последние ночи, и всё же что-то в ней, было нехорошее. Лягушки почему-то заткнулись все разом, как будто из розетки выдернули штекер, и теперь вообще не было слышно ни единого звука, кроме шороха текущей реки, ворочающей камни вдоль берега.