Читаем без скачивания Против часовой стрелки - Владимир Бартол

Так продолжалось до сегодняшнего вечера. Лунная ночь — как будто специально для аббата Мариньяна, чтобы познать тайны и Бога, и человека. Хорошо видна блестящая лента реки. Освещенные кроны деревьев выступают из мрака. Луг словно посеребрен волшебным сиянием луны. В домике приветливо мерцает огонек, где-то за казармой пронзительно лает собака.

Куча навоза посредине луга показалась караульному неожиданно неуместной. И кто только надумал свозить навоз именно сюда, возмутился он. Как будто не нашли более подходящего места. Несколько дней назад солдатам сказали, чтобы они поглядывали на кучу, потому что навоз воруют. Но он даже не обратил внимания на это предупреждение, настолько невероятным оно ему показалось — чтобы люди крали навоз, да еще ночью и перед самой казармой. Поэтому он был удивлен, когда вдруг заметил густую тень, двигавшуюся около кучи. Пусть он не увидел, как кто-то пробрался туда, зато теперь он внимательно следил за отчетливо прорисованной на серебряной равнине тенью. Он протер глаза — уж не приснилось ли, не перепутал ли зверя с человеком. В конце концов, ведь он солдат.

Он крикнул в полный голос. Человек притаился. Когда он закричал во второй раз, тот пополз прочь. Ну и глупец, неужели собирается бежать! Лучше бы ответил, что он там делает, и я бы отпустил его. Караульный просунул винтовку между ветвями акации и спустил курок.

Несколько секунд он ничего не видел. Выстрел ослепил его. Когда прибежал патруль с дежурным офицером, он только указал рукой на навозную кучу. Солдаты спустились с холма, перелезли через низкое ограждение и побежали по лугу.

Теперь это его не интересовало. Ему не хотелось даже смотреть в ту сторону. Стало обидно, что выстрелил. Ведь мог бы убить человека, если бы точнее прицелился.

А между тем солдаты уже возвращались. За ними шел знакомый мужчина в форменной фуражке железнодорожника. Стыдясь, он опустил голову и при свете луны казался мертвенно-бледным. Солдат, шедший сзади, нес корзину.

Караульный взглянул на них и глазам не поверил. Его обдал жар.

Ну и дурак, вот уж дурак, мысленно выговаривал ему караульный. Потом невольно обернулся к домику, где были широко распахнуты двери, и уставился на женщину, стоявшую на пороге. Она постояла всего несколько мгновений, затем сорвалась со ступенек и побежала по дороге.

Бежит сюда, подумал караульный. И теперь еще сильнее пожалел, что стрелял. Надо было его просто прогнать!

Да, и здесь не такое уж безупречное счастье. Вроде бы и хотелось убедиться в этом, однако вдруг стало как-то не по себе.

В следующую минуту он спустился вниз к забору, потому что женщина была совсем близко. Когда она остановилась, он хорошо рассмотрел ее красивое испуганное лицо. И ему стало жаль ее.

— Возвращайтесь домой, — сказал он приглушенным голосом. — Ничего страшного, через полчаса ваш муж будет дома. Ему недорого обойдется эта глупая затея.

Она смотрела на него, как будто не понимая.

— Жаль, если ваша жизнь разрушится из-за навоза. Я поступил как эгоист.

И, резко отвернувшись, пошел прочь. Женщина, словно обессилев от страшной мысли, медленно побрела домой.

А что, если завтра отправиться дежурить на «городскую» сторону? — впервые задумался он.

Служить осталось недолго, размышлял он про себя. Скоро осень. Теперь он знал, что и в этом домике не так уж все безоблачно. Плохо, что я почти хотел этого, зато теперь мне многое стало ясно.

Ощущение боли, подобное незаживающей ране, вдруг исчезло, по крайней мере в этот момент. Горько было лишь от сознания, что все обстоит именно так, а не иначе. Да по-другому и быть-то не может. Обычно, буднично, однообразно. И если он не понимал этого раньше, то виноваты в том лишь его юношеские мечтания, наивные и глупые, и все-таки грустно было расставаться с ними, как грустно прощаться с молодостью.

Сейчас, когда он расхаживает на вышке, ему кажется, что он вполне хладнокровен, таким и должен быть караульный, твердо знающий, в чем состоят его обязанности и его долг.

Ева полна тайн

Ваши миры — твой и ее — лишь слегка соприкасаются, иногда пересекаясь на короткое мгновение. Ты думаешь: «У каждого человека — свой мир. Чем больше ты стараешься приблизиться к его миру, тем это кажется более невозможным. Мы мечтаем о таких мгновениях, но в жизни они встречаются гораздо реже, чем в историях о любви».

«Ева, — говоришь ты ей, — уже два года я стараюсь стать тебе близким. Кажется, многое мы пережили вдвоем, но я боюсь, что вместе мы бывали всего мгновения. А может быть, даже и это лишь сладкая иллюзия. Ведь каждый из нас сразу же возвращался на круги своя, и мы вновь отдалялись друг от друга».

«Любимый, — отвечает она, — что стало бы с любовью, если бы мы с тобой жили одной жизнью?»

Иногда, усталый, ты бродишь по зеленому парку и безотчетно наблюдаешь за молодыми и старыми людьми, гуляющими среди деревьев. Тишина, с улицы Прешерна доносится гул автомобилей, и кажется, будто исполнились все человеческие желания, утихли страсти и мысли обрели ясность. Ушастый черный пес яростно лает на дрозда, вспорхнувшего на дерево, белки берут корм из рук пенсионеров, к которым уже привыкли; замерли в вихре танца фигуры Батича[14]. «То стан совьет, то разовьет, / И быстрой ножкой ножку бьет», — вспоминаются вдруг строки знаменитого поэта, и несколько минут ты не можешь оторвать глаз от неестественно гибкого тела смуглой танцовщицы.

«Ева, — говоришь ты, — в тебе столько тайн. Я не могу разгадать их».

«Адам, — отзывается она, — я надеюсь, ты не мучаешь себя подозрениями?»

«Нет, — отвечаешь ты, восхищенно глядя на нее, — вовсе нет. Я просто чувствую себя беспомощным. Будто я непоправимо глуп или труслив или вообще ничтожен как мужчина».

«Оставь, — успокаивает она, — не думай об этом. Так всегда было и будет».

«Когда тебя нет рядом, мне вдруг становится страшно оттого, что я не знаю, где ты, что делаешь, о чем думаешь. Иногда я даже с трудом вызываю в памяти твой образ».

«Какой образ?»

«Образ. Образ складывается из многих представлений, живущих в моем сердце. Но иногда мне совсем не удается вызвать в памяти твой образ. Будто я пытаюсь руками схватить облако».

«Мужчина и женщина могут соединиться только в одном, — отвечает она улыбаясь, — и только иногда. Разве этого недостаточно?»

«Только в постели?»

«Конечно, нет, — возражает она. — Как тебе не стыдно! Ты думаешь, что говоришь? В постели тоже, конечно, но не всегда. Не всегда, дорогой».

Как-то раз ты сфотографировал ее крупным планом. Со снимка смотрела совсем другая, незнакомая Ева. Ты не мог себе этого объяснить. Настоящий сфинкс. Ты испугался, что совсем не знаешь ее, что вы всего лишь знакомые незнакомцы, которые, встречаясь, не могут до конца понять друг друга.

Ее слова смутили тебя.

Однажды вы были вместе на похоронах. Умер человек, которого ты едва знал. Он казался тебе старым, уставшим от жизни. Ева вряд ли знала его ближе, но утверждала, что он был хорошим человеком. На похоронах было как-то особенно уныло — стояла осень, над Любляной нависли тяжелые облака, на голых деревьях вертелись воробьи. Над могилой что-то кричал человек со странным выражением лица: казалось, он злился и готов был вцепиться в кого-нибудь зубами. Было непонятно, на кого он злился: на себя, на присутствующих, которые смиренно стояли у могилы, или на своего умершего друга, как он называл покойного. Ты подумал: «Очевидно, его глубоко потрясла смерть товарища, и теперь потрясение обернулось бессильной яростью на этот мир, в котором все люди смертны».

Ева — это ты потом вспомнил — была тогда очень бледной, очень юной и очень серьезной. Она сжимала твою руку, будто у нее щемило сердце.

Вы возвращались пешком, молча. Посидели полчаса в ресторане и вернулись домой. Тебя не покидало ощущение, что вы почему-то не решаетесь взглянуть друг другу в глаза. Когда ты отпирал дверь, Ева прижалась к тебе, поднялась на цыпочки и прошептала на ухо: «Мы будем сегодня любить друг друга, Адам?»

Тебя это, признаться, удивило и растрогало одновременно. Кажется, ты улыбнулся и ответил: «Да».

Ты проснулся на рассвете. Окна словно были залиты белой известью. Ночь умчалась куда-то далеко, унеся с собой полыханье жарких искр. Эти искры остались в памяти как нечто мимолетное, и ты подумал, что так, наверное, и должно быть. Человек может выносить огонь лишь одно мгновение, иначе он сгорит и превратится в горстку пепла. Ева лежала рядом и ровно дышала во сне. Ты приподнялся, чтобы взглянуть на нее, и снова осторожно лег. «Он был хорошим человеком», — сказала она, когда вы отправлялись на кладбище. А когда ты спросил ее вечером, что она хотела этим сказать, Ева как-то неуверенно ответила: «Он был незаметный, но настоящий человек. Однажды я обидела его, и, когда попросила прощения, он ответил: „Нет-нет, не беспокойтесь, если бы вы всегда и во всем были правы, вы не были бы живым человеком. Я люблю живых людей, хотя они и делают ошибки“. Я даже не сразу поняла его».