Читаем без скачивания Страсть - Дженет Уинтерсон

Однажды Патрик рассказал нам байку о своем чудесном глазе и о том, когда он впервые ощутил свой дар. Это случилось жарким утром в графстве Корк. Двери открыли настежь, чтобы в церкви стало прохладнее и не так пахло потом: проработав шесть дней в поле, как ни старайся, не отмоешься. Патрик читал благочестивую проповедь об аде и греховности плоти, а сам не сводил глаз со своей паствы. Точнее — правого глаза, потому что левый видел за три поля оттуда пару прихожан, совершавших плотский грех под Божьим небом, пока их супруги стояли на коленях в церкви.

После проповеди Патрик растерялся. Видел ли он их на самом деле или ему, как святому Иерониму, являлись сладострастные видения? Днем он навестил грешников, что-то заметил им мимоходом и по виноватым лицам понял, что они действительно совершили то, в чем он их подозревал.

В его приходе была одна благочестивая женщина, одаренная грудью, которая плыла поперед нее. Стоя у окна своего домика, Патрик обнаружил, что может видеть ее спальню без всякого вульгарного телескопа. Иногда он смотрел туда просто чтобы убедиться, что прихожанка не грешит. В конце концов он убедил себя, что Господь наградил его подобным зрением с некоей праведной целью.

Разве Господь не наградил Самсона силой?

— А он до женщин тоже был сильно охоч.

Может, Патрик теперь видит и нас? Сидит рядом с Пресвятой Девой и видит, как мы идем, думая о нем? Может, теперь дальнозорким стал и его правый глаз? Мне хотелось, чтобы он оказался на Небесах, хоть я и не верил в их существование.

Хотелось, чтобы он проводил нас домой.

Многие мои друзья умерли. Из тех пяти мальчишек, что хохотали над красным сараем и коровами, у которых мы принимали роды, выжил только один. Других — о чем я узнал лишь через несколько лет и не слишком удивился — смертельно ранило, или они пропали без вести во время того или иного сражения. На войне стараются не заводить прочных связей. Я видел, как пушечное ядро разорвало надвое бывшего каменщика. Этот человек мне нравился; я пытался вынести с поля боя обе половины его тела, но когда вернулся за ногами, обнаружил, что не могу отличить их от чужих. Был плотник, которого расстреляли за то, что он вырезал кролика из приклада своего мушкета.

Смерть в бою кажется славной только тому, кто никогда не воевал. Но тем, кто истекал кровью, получал увечья и был вынуждены бежать сквозь удушливый дым к вражеским шеренгам, ощетинившимся штыками, смерть в бою кажется именно тем, что она есть. Смертью. Самое странное, что кому-то удавалось вернуться живым. У Великой Армии имелось больше рекрутов, чем она могла обучить. В ней почти не было дезертиров; по крайней мере, до последнего времени. Бонапарт говорил, что война — у нас в крови.

Правда ли это?

Если да, то этим войнам не будет конца. Ни сейчас, ни потом. Даже если мы крикнем «мир!» и побежим домой к своим полям и любимым, мира не будет; будет только передышка перед новой войной. Впереди у нас всегда будет война. Будущее перечеркнуто.

Не может быть войны у нас в крови.

Почему те, кто любит виноград и солнце, умирают лютой зимой ради одного человека?

А я? Потому что любил его. Он был моей страстью, а когда мы идем на войну, то перестаем быть пресными.

О чем думала Вилланель?

Мужчины склонны к насилию. Вот и все.

Быть с ней рядом — все равно, что смотреть в очень яркий калейдоскоп. Она излучала все цвета спектра и хотя лучше меня постигла неясности сердца, мыслила она ясно.

— Я родилась в городе лабиринтов, — говорила она, — но если ты спросишь у меня дорогу, я отвечу тебе сразу.

Наконец мы добрались до Итальянского королевства. Вилланель предложила сесть на корабль в Венецию и там пожить у ее родных, пока у меня не получится без особого риска вернуться во Францию. Взамен она попросит меня об услуге. Я должен помочь ей вновь обрести сердце.

— Оно все еще у моей возлюбленной. Я оставила его там. Хочу, чтобы ты помог мне его вернуть.

Я пообещал, но мне хотелось кое-чего взамен. Почему она никогда не снимает сапоги? Даже когда мы жили у крестьян в России. Даже в постели.

Она засмеялась и откинула волосы; ее глаза были веселыми, но между бровями залегли две глубокие морщины. Самая красивая женщина на свете.

— Я уже говорила. Мой отец был лодочником. Лодочники не снимают сапог.

Потом она умолкла, но я твердо решил после прибытия в этот зачарованный город как можно больше узнать о тамошних лодочниках и их сапогах.

Доплыли мы благополучно: в тихом сверкающем море война и зима казались делом далекого прошлого. Чужого прошлого. В мае 1813 года я впервые увидел Венецию.

Когда прибываешь в Венецию морем, как то и следует делать, город этот кажется придуманным: он встает из воды и подрагивает в воздухе. В раннем утреннем свете здания мерцают, словно никогда не остаются в покое. Город выстроен не по чертежам, которые я мог бы еще себе представить, а здесь и там дерзко вырывается из них. Растет как на дрожжах и принимает те формы, каких пожелает. Здесь нет ни рейда, ни пристаней для мелких судов; судно бросает якорь в лагуне, и не успеваешь моргнуть глазом, как оказываешься на площади Святого Марка. Я следил за лицом Вилланели — она возвращалась домой и не могла думать ни о чем другом. Переводила взгляд с храмов на кошек, радовалась увиденному и молча оповещала всех, что вернулась. Я завидовал ей. Я все еще был изгнанником.

Мы причалили; она взяла меня за руку и повела по немыслимому лабиринту. Мы миновали то, название чего я перевел, как Мост Кулаков, прошли канал со странным именем «Туалетный», и наконец оказались у какой-то тихой протоки.

— Это задняя часть моего дома, — сказала она. — Парадная дверь выходит на канал.

Неужели их парадная дверь открывается прямо в воду?

Ее мать и отчим встретили нас с восторгом, который, я думаю, подобал только Блудному Сыну. Они принесли стулья и сели так близко, что мы соприкасались коленями. Мать то и дело вскакивала, убегала и приносила подносы с пирожными и кувшинами вина. Выслушав очередной рассказ, отчим Вилланели хлопал меня по спине и говорил «ха-ха», а мать тянула руки к изображению Мадонны и причитала:

— Какое счастье, что вы здесь!

То, что я француз, их нисколько не заботило.

— Не каждый француз — Наполеон Бонапарт, — говорил ее отчим. — Среди них много славных ребят; правда, мужа Вилланели славным парнем не назовешь.

Я посмотрел на нее с испугом. Она никогда не говорила, что ее толстый муж — француз. Мне казалось, что ее французский она выучила, когда долго жила среди солдат.

Она пожала плечами, как делала всегда, когда не хотела пускаться в объяснения, и спросила, что с ее мужем.