Читаем без скачивания Любовь и маска - Дмитрий Щеглов

А у него-то в запасе всегда имелись какие-то «веселинки», штучки, иногда не очень уместные, тормозившие съемки. Свой первый фильм Александров стремился превратить в выставку новых приемов и хохм.

Вдруг понадобился баран. Срочно понадобился. Помощники докладывали, что в январе (время съемок) у баранов не бывает окота. Черт с ними, раз не бывает! Загримировали под барана фокстерьера. Когда Александров рассказал об этом случае в интервью, специалисты-животноводы обиделись: «У вас, тов. Александров, устаревшие понятия о животноводстве, сейчас-де можно получить барана в любое время года, обратились бы к нам — помогли бы, не отказали!» Все это на полном серьезе, чуть ли не со слезой.

Сценарий постоянно менялся, перерабатывался.

Был отснят такой вариант финала.

Хозяйка виллы, стоя на горе, видела, как внизу ее дочь (которую играла Стрелкова) держит в объятиях какой-то гнусный волосатый тип. Хозяйка теряла сознание и падала в море, которое от столь крупного дара выходило из берегов. В результате со скалы падал экс-циркач Александров. Было несколько дублей. Все Гагры приходили смотреть, как летел в море наряженный в платье режиссер.

О съемках животных поговорили уже достаточно. Чего стоило уложить в кровать корову! Или сочинить для коз съедобные стулья из макарон!

Сдача фильма постоянно откладывалась. «Комсомольская правда» добросовестно перечисляла все ухищрения, к которым приходилось прибегать в работе с быками, баранами, овцами и прочими персонажами фильма. «До окончания осталось 23 съемочных дня», — возвещала газета.

Через месяц вновь не обходилось без торжественных заверений и клятв.

«Группа режиссера Александрова, снимающая „Джаз-комедию“, — лучшая группа фабрики. Это общее мнение фабричного руководства. На слете ударников работники, объявив свою группу штурмовой, обязались закончить все съемки к февралю».

Группа, группу, группой…

Прошел март, апрель. Посыпались новые клятвы и заверения, теперь уже без конкретных сроков и дат.

О выпуске этой комедии сообщали, как об открытии нового индустриального гиганта или Беломорско-Балтийского канала…

Еще до выхода фильма в СССР он в числе шести других картин («Гроза», «Иван», «Окраина», «Три песни о Ленине», «Пышка» и «Петербургская ночь») был показан на Венецианском фестивале.

Но кубок за лучшую программу (за границей фильм был известен под названием «Москва смеется») не оградил его от наскоков внутри страны. Временами дело принимало довольно серьезный оборот.

В сентябре против фильма выступил тогдашний министр просвещения Бубнов. Александровский заступник — Шумяцкий формально находился у него в подчинении и вынужден был действовать окольным путями.

«Веселых ребят» топтали теперь не только свои, киношники, но и писатели. В первую очередь РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей).

После выхода на экран «Чапаева» «Литературная газета», воздавая должное фильму Г. и С. Васильевых, противопоставляла его «Джаз-комедии» и помещала рисунок: воинственный комдив Василий Иванович выметает метлой с экрана персонажей «Веселых ребят» (Орлова, изображенная крайне плюгавой, тоже катится кубарем).

«„Чапаев“ зовет в мир больших идей и волнующих образов, — писала „Литературка“. — Он сбрасывает с нашего пути картонные баррикады любителей безыдейного искусства, которым не жаль большого мастерства, потраченного, например, на фильм „Веселые ребята“.

Хорошо, когда звучит хорошая песня, но очень плохо, если за всем этим не видно советского человека, который не только поет, но и творит, борется, побеждает. Нам очень жаль, что, успешно овладев чрезвычайно нужным жанром комедии, тов. Александров не создал, однако, комедии советской».

Счел нужным выступить и Виктор Шкловский, озаглавив свою статьи следующим образом: «То бы ты слово, да не так бы молвил!»

«Дон-Кихот, — писал Шкловский, — как известно, в полупостные дни ел кушанья скорби и разрушения. Говорят, оно стряпалось из окоченевших за неделю животных. „Веселые ребята“ — сплошь скорбь и разрушение, ибо это куски чужих, давно забытых, мертвых кинолент. Но то, что было живым у образцов, стало дохлым и пахнет донкихотским супом».

И далее пируэт в чисто «шкловском» духе:

«Вообще „Веселые ребята“ — вещь опытная, сделана человеком умелым. И если эта вещь будет иметь успех, то получится совсем плохо».

Трепали фильм и на первом съезде советских писателей, причем особо неистовствовал незабвенный Алексей Сурков — румяный обаятельный человек, неутомимый рассказчик, без которого не обходилась ни одна травля в течение нескольких десятилетий (по-настоящему он, конечно, прославился во время кампании против Б. Пастернака). Балагур, рассказчик, любимец дам критического возраста, он уже в то время занимал какое-то там «видное положение»: от него зависели, его боялись. В трескотливую перестроечную эпоху ему пытались пришить то, что он украл с некоего безымянного бедолаги «Землянку» («Вьется в тесной печурке огонь…»), а я так думаю, что в войну приличные или просто хорошие стихи удавались даже самым посредственным поэтам.

Сейчас уже довольно трудно представить комбинацию, в результате которой они с Александровым стали «добрейшими знакомыми», внуковскими дачниками, подвозившими друг друга на машинах.

Видимо, инициатором потепления в их отношениях был Александров. Из чувства, так сказать, самосохранения.

Пройдет несколько лет, и они будут ходить друг к другу в гости, возить из Москвы продукты, пить чаи, рассказывать истории, анекдоты, шутить, хохотать — и никто уже не вспомнит того погрома в 34-м.

И. Фролов в своей книге приводит большой кусок из выступления румяного пролетарского поэта:

«У нас за последние годы и среди людей, делающих художественную политику, и среди осуществляющих эту политику развелось довольно многочисленное племя адептов культивирования смехотворства и развлекательства во что бы то ни стало. Прискорбным продуктом этой „лимонадной“ идеологии я считаю, например, недавно виденную нами картину „Веселые ребята“, картину, дающую апофеоз пошлости, где во вневременный и внепространственный дворец, как в ноев ковчег, загоняется всякой твари по паре, где для увеселения „почтеннейшей публики“ издевательски пародируется настоящая музыка, где для той же „благородной“ цели утесовские оркестранты, „догоняя и перегоняя“ героев американских „боевиков“, утомительно долго тузят друг друга, раздирая на себе ни в чем не повинные москвошвеевские пиджаки и штаны…

Создав дикую смесь пастушечьей пасторали с американским боевиком, авторы, наверное, думали, что честно выполнили социальный заказ на смех. А ведь это, товарищи, издевательство над зрителем…