Читаем без скачивания Иван Кондарев - Эмилиян Станев

— Не сердись, Сиров, таково уж решение… Конечно, ты будешь работать с нами, как же иначе? Деньги у нас в самом деле есть. Организуем издательство. Ты нам нужен…

— В Софии найдутся достойнее меня. Домусчиев вам их подберет, — язвительно ответил Анастасий.

И он распрощался с Калинковым. Домусчиев вышел проводить его. Оба молча спустились по лестнице. Домусчиев отпер дверь и, улыбаясь в бородку, ждал, что Анастасий попрощается и с ним.

— Ну что ж, счастливого пути, — сказал он, когда Анастасий шагнул за порог.

— Пошел ты к черту, подлец! — огрызнулся Анастасий, не оборачиваясь.

«Шут, подлиза и подлец!» — твердил про себя Анастасий. Он раскусил и Калинкова, которого прежде обожал, и Домусчиева, которого возненавидел всей душой. Калинков сотворил из себя кумира и не нуждался больше ни в идеях, ни в теориях. Под скромной, неброской внешностью этого увальня скрывался прирожденный террорист. Анастасий знал, что во время войны Калинков прослыл безрассудно храбрым офицером и изумительным стрелком. Ни одна намеченная им жертва не спаслась от его пули. Демобилизовавшись в девятнадцатом году, он увлекся анархизмом, наверно потому, что анархизм давал простор для развития его талантов, но в другом направлении. Домусчиев растлевал его бесхитростный ум, льстил ему, внушал свои мысли и, в конце концов опутав своими сетями, стал жить за его счет. Интеллигентность Домусчиева, то, что он был в Париже, встречался там со знаменитыми анархистами, щекотали самолюбие Калинкова. Анастасий больше никого не знал из окружения террориста, но не сомневался, что его бывший приятель ревниво оберегает Калинкова от постороннего влияния. «Ничего они не достигнут. Деньги развратят их… Они стали просто жуликами, — думал Анастасий, шагая по прогретой полуденным солнцем улице. — Знай свое место. Разве в К. нет банков?… Даже свой почтамт… О, я непременно должен раздобыть денег, чтобы спасти движение, иначе эти люди сведут его на нет… И я добуду деньги!» — чуть было не выкрикнул он.

Он снова пожалел о зря остриженных волосах и о том, что проявил вначале приятельское чувство к Домусчиеву. Пробежав глазами газетную вырезку с железнодорожным расписанием, Анастасий убедился, что пропустил все дневные поезда. Он вернулся к студентам в Лозенец и остальную часть дня провел у них, строя планы, как раздобыть денег. Ограбить почту? Или подыскать что-нибудь более подходящее? Анастасий решил заехать в Миндю и встретиться с Добревым, с которым поддерживал дружеские отношения. «Добрев умный малый и не трус; мы с ним скорее столкуемся, чем с этими мерзкими душонками. Поговорим, решим, как быть, и приступим к делу. Медлить — значит, записаться в подлецы», — заключил он. У него еще оставалось время, и он отправился в редакцию «Рабочей мысли», где помещался секретариат федерации. Но редакция оказалась запертой, и Анастасий, еще более разозлившись, вернулся ни с чем.

Вечером он пошел на вокзал.

Почти во всех ресторанах на бульваре Марии-Луизы играла музыка, выступали певички. Возле «Современного театра» кишела толпа. Переполненный людьми бульвар неумолчно шумел. Анастасий поспешил выбраться из толпы и с видом уставшего от впечатлений провинциала, стосковавшегося по родному городу, вошел в вагон и устроился в пустующем купе.

Приближалась жатва, и для Костадина наступила хлопотливая пора. Надо было вывезти накопившийся с весны навоз, вычистить амбары, убрать из риги прошлогоднюю солому, починить облепленные паутиной и куриным пометом веялки и — самое главное — объехать поля, сданные в аренду исполу. Испольщики собирались жать, а Костадин не имел понятия об урожае.

Как-то рано утром он оседлал отдохнувшего коня, батрак распахнул перед ним ворота, и он выехал со двора.

Было еще сумрачно, но по светлеющему небу, на стеклах окон и стенах домов уже пролегли отсветы наступающего утра. В пекарне весело пылала печь; поднявшийся ни свет ни заря торговец истово крестился перед дверью своей лавчонки. Из открытой кофейни пахнуло свежезаваренным чаем.

Покачиваясь в высоком седле, Костадин с наслаждением вдыхал свежий воздух. Он радовался, что до конца лета ему не придется торчать за прилавком, что теперь он сам себе хозяин. К этому порыву радости прибавилось вспыхнувшее с еще большей силой чувство к Христине. В последнее время он лихорадочно ждал новой, решающей встречи, жил мечтами о будущем.

Добравшись до моста, он придержал коня, чтобы не спеша проехать мимо ее дома. Теперь он знал, где окно ее комнаты, и остановился под ним. Сердце забилось, грудь стеснило.

Белая занавеска была спущена, на стеклах раскрытого окна играли отблески зари. Стоит лишь подняться на стременах — и дотянешься до окна рукой. Он попытался вообразить, как за этой чистой занавеской спит Христина, забывшись предутренним девичьим сном, но воображение не слушалось, а рисовало другое: как она с улыбкой раскатывает ковры по полу и говорит: «Только не забудьте своих слов. И не сердитесь потом_______» Из ума не шла опрятная, прибранная комната, и ему казалось, что он снова вдыхает ее упоительный запах, так поразивший его тогда.

Застоявшийся конь нетерпеливо гарцевал на месте. Звякали подковы, поскрипывало седло; каждый звук отдавался чуть слышным эхом между домами. «Еще разбужу ее, — подумал Костадин, сдерживая коня. — Ну и пусть! Вот и увидимся!» Сердце замерло в трепетной надежде. «Чего бы бросить ей в комнату?» — размышлял он, досадуя, что перед отъездом не догадался нарвать в саду цветов.

На другой стороне улицы кто-то распахнул окно и прокашливался. Костадин хлестнул коня и с громким топотом помчался по улице.

«Почему я медлю, чего я жду? Этот тип, да и наши встали мне поперек дороги!» — Он сокрушенно вздохнул, вспомнив о препятствиях, которые терзали его и мешали пойти с предложением к родителям Христины.

Угнетало сомнение, не было ли у Христины «чего — нибудь такого», связавшего ее с Кондаревым. Чтобы отмести тяжкие подозрения, Костадин перебирал в памяти все взгляды, слова и недомолвки между Кондаревым и Христиной во время их встречи в саду. «Если между ними было что-нибудь, она бы не держалась так с ним», — размышлял он.

Другой помехой были мать и брат. Старуха непременно заупрямится и всполошит весь дом, а Манол, если даже сам не будет против, не станет ей перечить. А если рассоришься с матерью и братом, как тогда ввести молодую жену в родной дом, каково ей там будет? Костадин понимал, что без согласия хотя бы брата свадьба невозможна. Но прежде всего нужно выяснить отношения с Христиной. Вот уже несколько дней он искал повода встретиться с нею, но она не выходила из дому. Райна сказала, что Христина захворала. На сестру он уже не рассчитывал. Каждый раз, когда он расспрашивал ее о Христине, она выходила из себя.

В душе он не винил Райну, сознавая, что неприлично превращать свою сестру в сваху. Райна потеряла интерес даже к заказанным коврам. Костадин рассчитывал заехать на днях за ними и, воспользовавшись случаем, повидаться с Христиной. Чем больше тускнели воспоминания о мимолетных взглядах и таяла уверенность в том, что он ей нравится, тем нетерпеливее становился он, мечтая о новой встрече.

Выехав из города, Костадин свернул на круто поднимающийся проселок, ведущий в поросшие дубовым лесом горы, вершины которых блестели сухим металлическим блеском в лучах рассвета. Небо сияло радостными шелковисто-розовыми тонами. Прозрачные облачка сверкали в лучах восходящего солнца. На юге вздымались нежно — голубые складки Балкан, чьи зарумянившиеся вершины тянулись к ясному небу. Между ними и холмами на севере простиралось волнистое поле, прорезанное долинами двух речек. Тысячи птичьих голосов славили приход нового дня. Над всадником кружила бабочка. Из леса, описав красивую дугу, вылетел голубь.

Рождение нового дня наполнило Костадина умилением. Отступили прочь семейные дрязги. Земля для Костадина была всем. От нее исходили радость и покой, она придавала силу и покоряла своей красотой и тайнами.

Когда первые лучи озарили горные вершины, он уже скакал по отлогому косогору, среди овса и высокой ржи. Слева показалась Усойна; ее отроги блестели, как старые кости, зубчатый гребень величественно врезался в небо. Справа, за низиной, где протекала речка, синели виноградники с разбросанными там и сям в тени вязов и орехов сторожками.

Костадин вспомнил, что виноградник бондаря выходит на дорогу, и решил на обратном пути проехать мимо него, надеясь увидеть кого-нибудь из родных Христины и справиться о ее здоровье.

Через полчаса он уже спускался в долину речки Веселины. Все вокруг дышало свежестью и благодатью, чистое и нарядное, не в пример городу. Казалось, в этом краю царила извечная идиллия, над которой время было не властно.

Эти места были близки и дороги Костадину. В ближайшей деревушке родился отец и до сих пор жила младшая тетка. Он вспомнил местные предания, от которых веяло суровостью старины, и песни, которые старый Джупун напевал ему в детстве.