Читаем без скачивания Проклят и прощен - Эльза Вернер

— Я знаю — Анна Вильмут.

— Ты хочешь сказать: Анна фон Гертенштейн?

— Да, госпожа президентша фон Гертенштейн; я все забываю это.

Слова звучали ледяной холодностью, но в них слышалось презрение. Пауль испугался, увидев подтверждение своих опасений: Анна Гертенштейн была включена в круг враждебности, которая распространялась на самого Вильмута.

— Я не знал, что ты так хорошо осведомлен о том, что происходит по соседству, — немного смущенно заговорил он. — Ведь ты уже столько лет ни с кем не общаешься.

На лице Раймонда появилось выражение бесконечной горечи.

— Совершенно верно, но это я все-таки узнал. Этот брак в свое время наделал много шума. Восемнадцатилетняя девушка, отдающая свою руку старику, — явление незаурядное. Многие осуждали ее за эту «блестящую партию».

— И были к ней несправедливы, — воскликнул Пауль в сильном возбуждении. — Ее могли уговорить, принудить, она могла принести себя в жертву бедным родителям или братьям и сестрам. Я не знаю всех обстоятельств этого брака, но готов биться о заклад, что ею не руководило никакое низкое побуждение. Стоит лишь заглянуть в эти глаза, чтобы убедиться, что все низкое, дурное от нее бесконечно далеко.

Уже при первых словах племянника Раймонд медленно повернулся к нему и окинул странным взглядом молодого человека, который в своей горячей защите забыл всякую сдержанность и осторожность. И когда Раймонд заговорил, его голос не отличался обычным бесстрастным спокойствием, а звучал глухо, почти грозно.

— А ты, должно быть, очень глубоко заглянул в эти глаза, если мог при первой же встрече так много прочесть в них. Десять минут тому назад ты говорил мне о любви, владеющей всеми твоими помыслами, а теперь воспламеняешься при одной мысли о посторонней женщине. Ты, очевидно, очень быстро меняешь свои увлечения.

С минуту Пауль колебался из страха перед дядей, который вместе с согласием мог отнять и свой великодушный подарок, если узнает, что дело идет о члене ненавистной ему семьи. Но открытый характер молодого человека взял верх, и он решил не отказываться от своей любви, чего бы это ни стоило.

— Ты ошибаешься, — возразил он. — Анна фон Гертенштейн для меня не посторонняя: я именно о ней и говорил, делая тебе признание.

Действие этих слов оказалось еще хуже, чем ожидал Пауль. Раймонд молчал, но его глаза вспыхнули — эти мечтательные, загадочные глаза, всегда скрывавшие его мысли вместо того, чтобы выражать их.

Теперь завеса разорвалась. Сквозь нее мелькнула молния, как вспыхивает огонь, казалось бы, погасшей страсти. Во взгляде, которым он окинул ничего не подозревавшего Пауля, теперь была горячая ненависть.

— И ты подпал под эти чары? — произнес наконец Раймонд странно дрожащим голосом. — Берегись, Пауль, этой женщины, которая кажется такой прелестной. Она воспитана в духе Грегора Вильмута. Оба они одной породы, суровые и беспощадные и к другим, и к самим себе. Там, где ты надеешься найти мягкое женское сердце, окажется твердый лед. Ты сам убедишься в этом.

Пауль слушал в изумлении. В его душе шевелилось что-то, что заставляло его верить этим словам. Он сам уже испытал исходившее от этой женщины ледяное веяние, но именно потому, что чувствовал справедливость сказанного Раймондом, он начал со страстной горячностью оспаривать его слова.

— Ты не знаешь Анны Гертенштейн и руководствуешься исключительно своими предубеждениями. Именно этого я и опасался, когда узнал о той неприязни, которая существует между тобой и Вильмутом. Но что общего между вашей ненавистью и моей любовью? Ты не любишь, Раймонд, быть может, никогда не любил!

— Замолчи! — запальчиво перебил его Верденфельс. — Как смеешь ты говорить о своей безумной, преступной страсти? Эта женщина замужем.

— Теперь — нет. Она уже больше года назад овдовела.

Раймонд вздрогнул. Его угрожающе поднятая рука опустилась на спинку стула, словно ища опоры.

— Овдовела? Она?

— Ты этого не знал?

— Нет! Я уже давно не слышал ни слова о президентше фон Гертенштейн.

— Ты сердишься на меня? — спросил Пауль тоном, в котором слышались и вызов, и просьба. — Может быть, мне следовало молчать, но я предпочитаю сказать тебе всю правду.

— Оставь меня одного! — коротко и повелительно произнес Раймонд. — Сегодня нам лучше не оставаться больше вместе. Уйди!

— Как хочешь! Я очень жалею, что мое признание рассердило тебя, но не беру своих слов обратно. Покойной ночи! — сказал Пауль, глубоко оскорбленный тоном, который слышал в первый раз, и направился к двери.

Казалось, чувство справедливости взяло теперь верх в душе барона.

— Пауль! — окликнул он.

Молодой человек остановился и обернулся. Раймонд, по-видимому, хотел обратиться к племяннику более мягким тоном, однако, когда при мягком свете лампы он увидел его стройную фигуру и лицо, так напоминавшее его собственные черты, но казавшееся настолько моложе и счастливее, увидел эти ясные голубые глаза, которым страстное возбуждение придавало еще больше привлекательности, его взгляд вспыхнул прежней непонятной ненавистью, и вместо слов примирения он с язвительной насмешкой произнес:

— Желаю тебе успеха у президентши фон Гертенштейн!

Пауль ни слова не ответил, поклонился и вышел, горя гневом за незаслуженное оскорбление. Сегодня он в первый раз познакомился с теми загадочными, жуткими свойствами, которые молва приписывала барону и которые до сих пор скрывались под напускным равнодушием. Было нечто такое, обо что разбивались ледяное спокойствие и мертвое равнодушие этого человека, существовало, значит, чувство, связывающее его с жизнью, несмотря на всю его отрешенность от мира, и таким чувством была ненависть. Между Раймондом и Грегором Вильмутом, вероятно, существовала многолетняя, глубоко укоренившаяся вражда, в жертву которой он собирался принести любовь своего молодого родственника. Вместе с обострившимся чувством своей независимости в Пауле пробудилась и настойчивость. Он решился начать борьбу.

Раймонд остался в кабинете один. Опустившись в кресло, стоявшее перед камином, он снова устремил взор в догорающее пламя. Казалось, его возбуждение прошло. Он сидел в своей обычной усталой позе, устремив на огонь обычный задумчивый, бесстрастный взор. Только губы сохраняли еще то суровое выражение, с каким были произнесены последние слова.

Огонь в камине потух, а с ним погасли и те странные образы, которые то появлялись в нем, то исчезали. Головешки распались, и теперь медленно исчезал и последний красноватый отблеск. Он еще некоторое время мерцал, все более и более бледнея, потом осталось лишь несколько отдельных поблескивающих искорок, затем и они исчезли. Остался только темный, мертвый пепел.