Читаем без скачивания Случайное обнажение, или Торс в желтой рубашке - Виктор Широков

стакан рассветного вина. И было вдоволь аспирина, что растолченный в порошок, слежался снегом по низинам и шел на вынос хорошо.

Предновогодняя шумиха совпала в нашем доме с тем, что со зверьем хлебнули лиха мы в духе общих перемен. Был быт налажен и устроен,

в дому царил философ-пес, и он был дьявольски расстроен, когда котенка я принес. О, это целая новелла, как кот нашелся, как везли,

как дотащили неумело и чуть себя не подвели. Так вот: котенок черн, как сажа, черней, чем ночью небосвод, был главной дочкиной поклажей, предметом споров и забот. Его нашли мы в Верхневолжье

под полночь в смешанном лесу; и вновь символикой встревожен

держу я время на весу. При общей дьявольской окраске котенок был безмерно мил. Его создатель без опаски на шейку бантик нацепил.

Был бантик бел, и тоже белым мазнули брюшко, и легко подушки лап покрыли мелом (а может, влез он в молоко). Так вот: безжалостной рукою судьбы (моей!) кот вдвинут в дом; и флегматичный от покоя

пес начал понимать с трудом, что столь обжитое пространство

как пресловутая шагрень имеет свойство уменьшаться, и каждый час, и каждый день; что ни кусок сейчас — то с бою; что ласку следует делить

с пришельцем; что само собою кот будет драться и дерзить.

В самом спокойствии кошачьем есть вызов приземленным псам

им не дано соприкасаться так с небом, спринт по деревам. Собаки скроены иначе, у них особая стезя, свои служебные задачи,

а их описывать нельзя. Едва ли кто так будет предан владельцу, так снесет пинок, и жить не перейдет к соседу, хоть там повышенный паек.

И вправе требовать вниманье к себе ответное… Но мы свои внезапные желанья исполнить все-таки вольны! Так вот: был мною кот на равных

введен в наш дом под Новый год, а это было столь недавно, и что ещё произойдет. Какие новые страницы своей рукой напишет жизнь;

повествованье наше длится сквозь временные рубежи. Здесь стоит вспомнить о подмене одной коллизии другой; одно и то же время в темя нам дышит и ведет рукой; но мы не думаем об этом и вводим в круг своих забот того, кто будет их предметом, неважно пес он или кот.

2

Меня давно тревожит елка, ведь это главное звено в чреде событий, кривотолков; ведь ею все завершено. Она как острая иголка сшивает дни в единый год; с ней весело, хотя и колко, а без неё — наоборот.

Как, где обычай мог родиться, я не отвечу, не готов; но самой главной из традиций считаю проводы годов и встречи новых лет; за далью

чтоб ждал меня грядущий день; чтоб не морочила печалью

опять новелла про шагрень. И как тут обойтись без елки! её колючества смелы. Ее не ставят втихомолку и не дают из-под полы.

Смолистая, она упряма и не меняет запах, цвет, укрась её хоть грудой хлама, справь самый модный туалет. Ее новаторство — в стремленье

остаться лишь самой собой и — между строчек — посрамленье

удобной липы городской… Вся — из лесу, вся — первозданность,

колючая — не приручить; и стройность — не пустая странность,

кто скромен — не велеречив. Ее подвески, бриллианты, колье, что в несколько рядов, всего лишь точные гаранты бесценности её плодов.

Ель не нуждается в елее или чтоб служка глазом ел; и чем смолистей, тем смелее… Вам каламбур не надоел?

Мне нужно сделать передышку в рассказе. Скоро Новый год. Тетрадь — за пазуху, под мышку… И где там, как там пес и кот?..

УЗЕЛОК

Никого не надо заводить. Ни жены. Ни кошки. Ни собаки. Невозможно с ними разделить боль утраты… Между тем, однако, тянется живое вечно жить. Радость даже в венах колобродит, под руку толкает — расскажи

миру о любви круговороте. День вскипает ворохом цветов.

Сумерки сулят галлюцинаций всполохи. Я, кажется, готов,

милая, с тобою обменяться нежною структурою души, зрячей осязательностью кожи; только ты подробней опиши, чем мы в узнавании похожи. Может быть, бессмертия залог в том, что, не пугаясь укоризны, завязался встречи узелок и его не развязать при жизни.

Мне не выжить одному — пес и кот в моем дому. Кот все тот же, а терьер не избегнул высших мер. Где ты, милый керри-блю? По тебе порой скорблю. Чтобы меньше было зол, чудо-коккера завел.

Он и скачет, и рычит, и по-умному молчит. Коккер-скоккер-спаниель

из заморских из земель. Хвастать можно, не греша: чемпионы США

прадед, дед и сам отец; так что пес мой молодец. Если б тут же знать верней, а каких я сам кровей?

Я — скорей приблудный кот. Но об этом в свой черед.

ПРИОРИТЕТ

Любят у нас порассуждать о преимуществах одной системы над другой, неважно, какая система: землеустройства или, скажем, размножения. И нередко заходят в тупик, кто лучше: блондинки или брюнетки? Попробуйте-ка сами найти правильный ответ. Вот недавно пристал ко мне, как банный лист к жопе, писатель хренов Гордин Владимир Михайлович, скажи да скажи, кто лучше? А я, бывший кооператор, а сейчас продавец на оптовом рынке Пинхасик Павел Абрамович, для вас просто Паша, сорока девяти лет от роду, честно заявил: не скажу. Не знаю.

А в 16–17 лет сказал бы, не задумываясь. Шибко блондинок любил, олечек (как там, у Шершеневича: "мне бы просто какую-нибудь Олечку обсосать с головы до ног"), а меня лично напротив примечали больше брюнетки. Вот как сейчас помню: иду я по Улан-Удэ, а кругом брюнетки, брюнетки, сплошные брюнетки и все почему-то раскосые. И глаза отлетают, понимаешь, что твои затворы на винтовках или шпингалеты на окнах старого, безнадежно советского образца.

Захожу в центральный книжный магазин, а я тогда любил не только читать книжки, но и собирать их, коллекционировать, говоря высоким штилем. Тогда ведь не говорилось "покупать", тогда в обиходе был мощный глагол "достать". Многое приходилось доставать, брать с бою, не только книги. Многое было в дефиците. Это сейчас всего в магазинах полно, только денег ни у кого нет, вернее, всем не хватает.

Так вот, захожу я в книжный магазин на проспекте Ленина, а нужно заметить, что парень я был тогда хоть куда: высокий, шевелюра густая (не то, что сегодня — одни проплешины в седине), стройный; прибавьте сюда офицерскую форму (фуражка, китель, брюки-галифе и сапоги хромовые), планшет кожаный на ремне через плечо висит. Одним словом, герой-любовник.

Значит, захожу я в книжный магазин и вижу в нём девушку своей мечты, пусть и не блондинку (пепельная шатенка), но с уклоном в русый цвет, глаза в пол-лица, а остальное уже вроде и ни к чему. Меня тоже она выделила, заметила и заалела, как маков цвет, а я — встал прямо напротив, пушкой не собьешь, с другой стороны прилавка и начал свою образованность показывать. И про Джойса, и про Кафку с Прустом, и про Сен-Жон Перса ей выдаю, что-то цитирую, что-то на ходу сочиняю, стихи читаю, на всё на это я тогда был большой мастак.

Оказалась моя красавица не продавщицей, а бери на порядок выше директором магазина. И стал я туда захаживать, как к себе домой, чуть время свободное появлялось. Служил я командиром взвода танковой роты, двухгодичник, после окончания университета в городе П. на Урале. Часть наша стояла на окраине Улан-Удэ, целый городок с несколькими КПП, за колючей проволокой. Жил я в казарме вместе с другими такими же горемыками-лейтенантами, выхваченными из мирной гражданской жизни безо всякого армейского тщеславия, поселили нас по два человека в комнате, и это ещё хорошо. В соседней части вообще жили по четверо. Мой сослуживец, неукротимый поэт Кроликов тогда ещё не сочинявший эротические романы, написал широко известные в узких кругах стишки: "Улан несет свои мудэ через тайгу в Улан-Удэ… "Далее продолжать невозможно, даже в наше время перестройки и гласности, такая глухая непечатка.

Однако вернемся к моей прелестнице. Звали её Таней, Татьяной Андреевной, а фамилия у неё была, доложу я вам, престранная — Скоба. Сколько насмешек в детстве она, бедная, из-за фамилии этой вынесла! Причем, фамилия эта естественно была девичьей, но на мужнюю — Музейфович переходить ей тоже было не с руки, тоже звучание с подковыркою. Когда же она мою фамилию узнала, аж с лица спала и ахнула: "И что это ко мне одни французы липнут!" Впрочем, круче она сказала, не решаюсь сейчас повторить, сразу антисемитом сочтут.

"Уж такая ты сладкая для инородцев", — мысленно я ей ответствовал, а вслух ничего не сказал. Продолжал напор поэтический.

Слово за слово, мы ещё в первый день подружились, если не сказать большего. А уж когда до прогулки за город дошло, недели две промелькнуло. Я тогда сильно в буддизм ударился, ну не то, чтобы там в Будду на самом деле уверовал, в бога восточного, япона мать, но от философии этой, от японо-китайской древней поэзии (Басё и Ду Фу), между прочим, у меня точно крыша поехала, даже глюки появились. В это самое время я решил как-то искупаться в озере, сладко манившем в июльскую жару, и от ледяной воды у меня судороги образовались, чуть не утоп во цвете лет, спасибо, местный пастух Бальджи-оол спас, и крепко я с ним потом скорешился, несмотря на разницу в возрасте: он мне в деды годился. Сколько он мне историй рассказал: и об Унгерне, у которого его отец служил, и об японском императоре Хирохито, и о бурятской принцессе Алтын-кёль… Нет-нет да и заверну я к нему, а он овец загонит в кошару, лошадей табунчик стреножит, чтобы не разбежалось друзей своих богатство… Куда бурят без лошадёнки, это сейчас машин развелось больше чем овец, а тогда по степи пылили только наши доблестные танки. Старик Бальджи-оол подарил мне тогда целый чемодан матерчатых буддистских икон. Как они меня выручили в трудные времена! Я на деньги от их продажи жил чуть ли не несколько лет. А одну — самую плохонькую, зато в черной деревянной рамке — Вове Гордину подарил, когда в город П. вернулся.