Читаем без скачивания Мёд и немного полыни - Мария Омар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Никогда в театре не была! – говорит пожилая женщина с убранными в хвост волосами.
– И я!
– И я! – раздаётся вокруг.
– Рас па, спектакль қазақша бола ма?[77] – спрашивает маленькая старушка со сморщенной, как изюм, кожей.
– Да, Қыз Жібек[78]. Из Казахстана приехали на гастроли!
Старушка утирает глаза платочком.
В театре мы усаживаемся в дерматиновые скрипучие кресла. Разглядываем зал с тяжёлыми шторами и люстрами, нарядных людей. Свет выключается, играет казахская мелодия. Аже наклоняется вперёд и высвобождает из-под платка правое ухо.
В один из моментов красавица, играющая главную героиню, рассказывает страшный сон. Подруга успокаивает её.
– Жақсылыққа болсын![79] – с сочувствием в голосе выкрикивает бабушка с соседнего ряда.
Зрители оживляются. Теперь они реагируют на каждую реплику героев. Громко вздыхают, возмущаются, поддерживают. Аже кивает головой, хлопает, поглядывает на нас – видели, мол?
На обратном пути в автобусе она негромко читает нам легенду о Кыз Жибек… наизусть!
Откуда она её знает? Да ещё в стихах! Ведь у нас не было такой книги. Неужели запомнила с детства?
У нас редко можно увидеть передачи или фильмы о Казахстане. Когда что-то показывают, мы во весь голос кричим:
– Аже! Казахстан!
Слышатся шаги – аже громко топает. Переносит через порог ногу, обутую в тонкий кожаный сапожок мәсi (ноги у неё мёрзнут даже в жару), рукой держась за дверной косяк, потом переставляет другую. Усаживается в кресло и прищуривает глаза. Вздыхает:
– Е-е-е, Казахстан…
Когда я спрашиваю, как она жила в Казахстане, начинает с фразы, жёсткой, как верблюжья колючка: қорлық көрдік[80].
С нами аже притворяется, что не знает русского. Скажешь ей что-нибудь, а она пожимает плечами. Не ответит, пока не повторишь на казахском.
Я пытаюсь её уличить:
– Ты же кино на русском смотришь!
Она делает невинные глаза. Но не выдерживает и смеётся:
– На русском вы и так умеете.
Когда я здороваюсь на казахском, её подружки улыбаются и дают мне конфетки, припрятанные в карманах.
Карим-ага, мамин дядя, всегда встречает меня вопросом:
– Қалың қалай?
– Қалпақтай[81], – отвечаю я.
И он, довольный, щурится:
– Маладес!
Аже часто молится и держит пост оразу даже в жару. Целый день не ест и не пьёт, а вечером посылает меня на улицу, чтобы не пропустить в небе первую звезду.
– Загорелась! – кричу я.
Аже выпивает воды и передаёт пиалу по кругу. Мы тоже понемножку из неё отпиваем. Кладёт на язык крупинку соли, мы повторяем. Только потом начинаем есть.
Часто она «открывает рот» не дома, а у кого-то в гостях[82]. В посёлке заранее устанавливают очередь, у кого пройдёт ауызашар – вечернее разговение.
Мой отпуск окончен. Когда собираюсь в дорогу, аже с таинственным видом ведёт меня в спальню. Достаёт из-за пазухи смятую десятирублёвку.
– Родителям не говори, – подмигивает она. – А то денег меньше дадут.
Наверное, думает, что это по-прежнему хорошая сумма. Аже давно не ходит в магазин, всё, что нужно, покупает мама. Я подыгрываю, киваю и сую купюру в карман. В следующий приезд покажу новые джинсы. Скажу, что купила на её деньги. Аже будет довольна.
Мерген выкатил на дорожку перед домом арбузы. Собрал пакет с игрушками. Хочет ехать со мной. Еле отговариваем его от этой затеи. Он складывает руки на груди и хмурится. Вечно что-то придумает! Однажды, узнав от друзей о Пасхе, вытащил гусиные яйца у аже из-под кровати и выкрасил лаком для ногтей. Хорошо, вовремя увидели и большую часть яиц удалось спасти.
Мы с папой садимся в машину. Перед спуском к Уралу, где автобусная остановка, по нашей традиции папа сигналит, а те, кто остался, машут нам вслед
На повороте пересаживаюсь в автобус и пытаюсь уснуть. Я не люблю уезжать из дома в Оренбург. Через день всё завертится: друзья, работа, дела, а сейчас смотрю в окно автобуса и мне грустно.
К вечеру возвращаюсь в своё общежитие на окраине города. В общей кухне разогреваю мамины котлеты. Молодая соседка с припухшими веками курит перед раскрытым окном в коротком халатике. Та, что постарше, с волнами белокурых волос, жарит что-то похожее на баурсаки. Выкладывает аппетитные ромбики на тарелку, улыбается и ставит в центр стола, покрытого выцветшей клеёнкой:
– Это орзук! Таджикские пончики, угощайтесь.
– Вкусно! – говорю я.
Её улыбка перетекает в глаза, там понемногу гаснет и исчезает.
– У нас в Душанбе четырёхкомнатная была. Люстры из чешского хрусталя, ковры, мебель шикарная. Дача с абрикосом. Как он цвёл! Как раз в это время, в начале марта. Да, Серёж? – поворачивается к мужу, который, ссутулившись, моет посуду. – А здесь ещё снег. Серёжа-то мой замминистра был! Всё бросили…
Молодая соседка каждый раз при таких разговорах недовольно морщится, вот и сейчас отвернулась, стряхивая пепел в пивную банку. Остальные разглядывают бывшего замминистра с седой головы до ног в потёртых шлёпанцах. Он застёгивает пуговицу на рубашке и распрямляется.
– Натаха! – раздаётся хриплый крик из коридора. Следом летит канонада мата.
– ***, опять нажрался! – молодая сплёвывает, тушит окурок и, шаркая тапочками, выходит из кухни.
– Сейчас начнётся, – шепчет пожилая. – Будет стучать во все двери. Пойдём, Серёж.
Уже в своей комнате слышу ор из кухни. Только часам к двум ночи шум утихает. По стенам пробегают редкие отсветы фар. Хочу отдельную квартиру со своей ванной, туалетом и кухней. И чтобы там было тихо, тихо…
Глава 13
Город на белом холме
Люди за окном спешат вверх и вниз по мокрым ступенькам банка напротив. Под ярким зонтом-солнцем улыбается девушка – получила деньги или понравился менеджер? Скрывшись под зонтом, похожим на чёрную дыру, медленно идёт мужчина – не одобрили кредит? Пёстрый зонтик-блин над бабулькой – явно собралась за пенсией.
Дождик, дождик, перестань! Я уеду в Казахстан!
Когда я сказала, прокричала, пропела в первый раз эту детскую нелепицу, которая звучит в моей голове и сейчас, в двадцать три года?
Мне девять лет. Мы хохочем и несёмся по пузыристым лужам. Мокрая Гуля, с которой когда-то сбежали из детского сада, и мокрая я.
– А мы переезжаем в Казахстан! – кричит Гуля, когда подбегаем к моему дому.
Я спотыкаюсь и с размаху грохаюсь в грязь.
– Ай! – встаю, отряхиваю штаны испачканными руками. – Насовсем?
– Не знаю… Лан, давай, пока!
Подружка бежит к себе, её косичка прыгает туда-сюда. Через два года Гуля станет как будто бы взрослее меня, привезёт коробку актюбинского грильяжа, а я подарю ей рисунок с надписью «Любимой подруге».
Мне шестнадцать.
– Мам, мы с Гулей хотим поступить в мединститут! – я кручусь перед зеркалом в мамином белом халате с вышитыми красной ниткой инициалами «КОК» на нагрудном кармане.
– В Казахстан? Маленькая ещё так далеко уезжать от дома.
Я еду учиться в Оренбург на биолога. Скучаю по пятничным лепёшкам, замираю, случайно услышав казахскую песню. Провожаю взглядом машины с актюбинскими номерами. И мечтаю, чтобы аже погуляла на моей казахской свадьбе.
Двадцать два. В Казахстане уже и вторая моя подруга, Альбина, с родителями. В их сельский дом переехала русская семья, обменяв на него квартиру в центре Актобе.
– А ты куда собралась? – отговаривают меня в оренбургской редакции. – Из Казахстана бегут! Вот Москва – другое дело, перспективы, известность, зарплаты раза в три больше наших!
Только коллега Бек, который обычно задумчиво пускает колечки дыма, оживляется:
– Езжай в Костанай! Там можно однушку за четыреста баксов купить, дам адрес тёщи – остановиться на первое время.
– Вы что, с ума сошли, дочь сюда отпускать? – говорит попутчица, когда мы с мамой возвращаемся поездом из Костаная, где смотрели квартиры. – Казахстан разваливается! У нас в Караганде половина многоэтажек пустые, окна без стёкол. Отопление отрезали за неуплату. Бесплатно никто не пойдёт туда жить! – она вгрызается в жирную куриную ножку.
Вид у мамы – будто она смотрела фильм ужасов. Уже ночью шепчет мне, шмыгая носом, словно вот-вот заплачет:
– Может, останешься в Оренбурге? Или тогда в Актобе: он ближе и там родственники.
Двадцать три. Год 2000-й. Я
