Читаем без скачивания Архив Троцкого (Том 3, часть 2) - Юрий Фельштинский

Идеологически период реакции окрашен борьбой с «троцкизмом». Под этим именем в официальной печати фигурируют совершенно разнородные и часто несовместимые идеи, осколки прошлого, большевистские задачи настоящего, поддельные цитаты и пр., и пр. Но в общем троцкизмом называлось то, от чего сползающее официальное руководство вынуждено было в каждый данный момент отталкиваться. Общественно-политическая реакция — при всем эмпиризме руководства — немыслима без пересмотра и отвержения наиболее ярких и непримиримых идей и лозунгов марксизма. Международный характер социалистической революции и классовый характер партии — вот две идеи, которые в полнокровном своем виде невыносимы для плывущих по течению политиков периода реакции. Борьба против этих основных идей, сперва обходная и трусливая, затем все более наглая, велась под именем борьбы с троцкизмом. Результатом этой борьбы явились две жалкие и презренные руководящие идейки, которые навсегда останутся бубновым тузом на периоде противооктябрьской реакции: идейка социализма в отдельной стране, т. е. национал-социализм[515] и идейка двухсоставных рабоче-крестьянских партий, т. е. Черновщина[516]. Первая из этих идей, прикрывавшая, в частности, наш хозяйственный хвостизм, довела октябрьскую революцию до величайших опасностей. Вторая из этих идей, вдохновлявшая теорию и практику гоминьдана, зарезала китайскую революцию. Обе «идеи» автором своим имеют Сталина. Это его единственный теоретический «актив».

Между периодом реакции и контрреволюцией существует, как сказано, то различие, что реакция развивается при господстве того же класса, контрреволюция же означает смену классового господства. Но совершенно очевидно, что если реакция не тождественна с контрреволюцией, то она подготовляет для нее политические условия и может оказаться вступлением к ней. Руководствуясь этими широкими историческими масштабами, т. е. отметая все второстепенное, можно сказать, что расчленение правящего блока на центристов и правых вышло наружу, когда методы общественно-политической реакции стали прямехонько упирать в методы термидора.

Незачем пояснять, что происходящая сейчас борьба центристов против правых не только не опровергает нашего прогноза о термидорианской опасности, но наоборот, целиком и полностью, официальнейшим, так сказать, образом, подтверждает его. Оппозиция никогда не считала, что сползание к термидору будет непрерывным, прямолинейным и сплошным для всей партии. Мы десятки и сотни раз предсказывали, что это сползание будет мобилизовать враждебные классы; что тяжелые социальные хвосты будут бить по аппаратной голове; что это будет вызывать расчленение не только в широких партийных массах, но и в самом аппарате; наконец, что это расчленение будет создавать новые, более благоприятные условия для работы большевиков-ленинцев, направленной не только против открытого соглашательства, но и против центризма.

Таким образом, нынешняя кампания является подтверждением честного прогноза оппозиции, теснейшим образом связанного с ее общим прогнозом относительно термидорианской опасности.

Как и все процессы в нашей партии, борьбу центристов с правыми приходится рассматривать не только в широком разрезе идейно-классовых тенденций, но и в узком разрезе самодовлеющего аппаратного режима. Не тайна ведь, что шумно-бессодержательная «идейная» борьба против правых является аккомпанементом к аппаратным, пока еще подготовительным, махинациям против Бухарина, Рыкова и Томского. А этот вопрос не лишен значения, если принять во внимание место названной тройки в нынешней партийно-советской системе. Рыков и Томский всегда испытывали к оппортунизму «влеченье, род недуга»[517]. В октябрьский период это только сказалось открыто и ярко. Но при здоровой жизни партии и правильном партийном руководстве их оппортунистические склонности так бы при них и оставались. То же самое приходится сказать и о Бухарине, с его переходом от ультралевых коленец к ультраправым. Если рассматривать вопрос в плоскости персональной (как это Ленин сделал, например, в своем завещании), то придется сказать, что разрыв Сталина с названной тройкой был предрешен задолго до того, как самая тройка сплотилась на правой платформе. Этот разрыв, вытекавший из тенденции бюрократического режима к единоличию, был оппозицией совершенно точно предсказан больше двух лет тому назад, в сентябре 1926 года, когда о борьбе центризма с правой не было еще и речи. В документе оппозиции о «единстве партии» говорится:

«Целью всех этих дискуссий и организационных выводов является полный разгром того ядра, которое до недавнего времени называлось старой ленинской гвардией, и замена его единоличным руководством Сталина, опирающегося на группу товарищей, которые всегда с ним согласны. Только тупица или безнадежный бюрократ может серьезно думать, будто сталинская борьба за единство партии способна действительно обеспечить единство, хотя бы ценой разгрома старой руководящей группы и всей вообще нынешней оппозиции. Чем ближе Сталин будет казаться к цели, тем на самом деле он будет дальше от нее. Единоличие в управлении партией, которое Сталин и его более узкая группа называют «единством партии», требует не только разгрома, устранения и отсечения нынешней объединенной оппозиции, но и постепенного отстранения от руководства более авторитетных и влиятельных представителей ныне правящей фракции. Совершенно ясно, что ни Томский, ни Бухарин, ни Рыков — по своему прошлому, по авторитету своему и пр.— не могут и не способны играть при Сталине ту роль, какую играют при нем Угланов, Каганович, Петровский и пр. Отсечение нынешней оппозиции означало бы неизбежное фактическое превращение в оппозицию остатков старой группы в ЦК. На очередь встала бы новая дискуссия, в которой Каганович обличал бы Рыкова, Угланов—Томского, а Слепковы, Стэны и Ко развенчивали бы Бухарина. Только безнадежный тупица может не видеть серьезности этой перспективы. А тем временем более откровенно оппортунистические элементы партии открыли бы борьбу против Сталина как слишком зараженного «левыми» предрассудками и мешающего более быстрому и откровенному сползанию.»[518]

В этом предсказании, при проверке через два с лишним года, неправильной оказалась только ссылка на Угланова и Слепкова. Но, во-первых, это деталь. А во-вторых, дайте срок, они свою «ошибку» еще поправят.

Теперь послушаем, как мудрец Томский вынужден ныне признаваться, что ничего не понимает, ничего не предвидел и попался впросак. Вот что пишет об этом хорошо осведомленный товарищ:

«Томский в разговоре среди «своих» жаловался: мы думали, что, покончив с Троцким, сможем спокойно работать, а оказывается(!!), что к нам тоже хотят применить такие же методы борьбы».

Бухарин высказывается в таком же роде, но еще более жалостно. Вот один из его отзывов, абсолютно достоверный:

«Кто он такой?— речь идет о мастере.— Совершенно беспринципный интриган. Он озабочен только сохранением власти и этому подчиняет все. Он круто меняет свои теории в зависимости от того, кого ему нужно в данный момент зарезать...» [519]

И пр[очее].

Злополучные «вожди», ничего не понявшие и не предвидевшие, естественно склонны видеть основную причину своих злоключений в коварстве противника, этим они только придают его личности гигантские размеры, которыми она ни в малейшей степени не обладает. Суть в том, что сползание с классовой линии неминуемо ведет к могуществу бюрократической машины, которая ищет для себя «адекватного» выразителя. Для побед бюрократического центризма обстановка создавалась перегруппировкой в классах и между классами. От аппаратных мастеров, выступивших под старыми знаменами, требовалось прежде всего, чтоб они не понимали того, что происходит, и плыли по течению. Для этого нужны были люди типа эмпириков, которые для каждого момента создают свое «правило». Сталины, Молотовы, Углановы и пр. по совершеннейшему отсутствию теоретического кругозора меньше всего оказались застрахованы от воздействия подпочвенных социальных процессов. Если индивидуально рассмотреть политические биографии тех элементов, которые в предоктябрьский, октябрьский и послеоктябрьский период стояли на втором, третьем и десятом плане, а теперь выдвинулись на первый, то нетрудно доказать, что по всем основным вопросам, поскольку они оказывались предоставленными самим себе, они в большинстве своем, включая и Сталина, тяготели к оппортунизму. Не надо отождествлять историческую линию партии с политической линией той части ее кадров, которая поднялась наверх на волне общественно-политической реакции последнего пятилетия. Историческая линия партии осуществлялась в жестокой борьбе внутренних тенденций, в постоянном преодолении внутренних противоречий. В этой борьбе руководящие ныне элементы никогда не играли ведущей роли, а чаще всего отстаивали и выражали вчерашний день партии. Именно поэтому в решающий октябрьский период они оказались растерянными и не играли никакой самостоятельной роли. Мало того: по крайней мере половина нынешних руководителей, именуемых «старой гвардией», была в октябре по ту сторону баррикады; большая половина их занимала перед тем в империалистской войне патриотическую или жиденькую пацифистскую позицию. Думать, что эти элементы могли представить самостоятельную силу сопротивления реакционным тенденциям мирового масштаба, совершенно неосновательно, как показала вся история последнего периода. Недаром же среди них так легко ассимилируются Мартыновы, Ларины[520], Рафесы, Лядовы, Петровские, Керженцевы[521], Гусевы, Кржижановские и пр., и пр., и пр. Именно этот слой, по признанию Устрялова, является наиболее пригодным для того, чтобы постепенно довести потрясенную страну до вожделенного порядка. Обращаясь к отдаленному опыту смутного времени (конец 16 — начало 17-го столетия), Устрялов ссылается на Ключевского[522], который говорит, что «московское государство выходило из страшной смуты без героев: его выводили из беды добрые, но посредственные люди» (Ключевский, изд. 1923 г., т. III, с. 75). Насчет «доброты» нынешних кандидатов в спасители от смуты («перманентная революция») можно усомниться. Но в остальном устряловская ссылка на Ключевского не лишена меткости и бьет далеко. В конце концов «мастер» при всех своих комбинаторских качествах и незаурядном вероломстве является лишь наиболее выдающимся личным воплощением безличного аппарата. Его победы — это победы общественно-политической реакции. Он помогал им двояко: слепотой по отношению к глубоким историческим процессам и неутомимым закулисным комбинаторством, направление которого подсказывалось ему перегруппировкой классовых сил против пролетариата.