Читаем без скачивания Профессор желания - Филип Рот

— Я появился здесь — прислав тебе такое письмо и внезапно приехав, — и в общем, после всех этих фанфар и появился на сцене и… скрывался.

Тут я почувствовал, что меня заливает — до корней голос — что-то очень похожее на стыд, которого, как мне казалось, я должен был бы избежать тем, что скрывался.

— Наверное, я кажусь тебе странным. Я и сам себе иногда кажусь странным. Я только пытаюсь тебе объяснить, что ты ничего не сделала или не сказала такого, что побудило меня держаться так холодно.

— Но, — говорит она, не дав мне возможности начать по второму заходу извиняться за свою «странность», — это так приятно. Так мило.

— Да? — говорю я, испугавшись, что унижение поджидает меня с неожиданной стороны. — Что именно?

— Вдруг встретиться с застенчивостью. Приятно сознавать, что это качество еще существует в век развязности.

Господи, какая внутренняя нежность, а не только внешняя! Какой такт! Какая выдержка! Какая мудрость! Такая же привлекательная физически для меня, как Элен, — но на этом их сходство кончается. Гордость, самоуверенность, решительность — все эти качества существуют в Клэр, но ради чего-то большего, чем авантюризм сибаритки. В двадцать четыре года она закончила курс по экспериментальной психологии в Корнельском университете, получила диплом учителя в Колумбийском и сейчас работает в частной школе на Манхеттене, где преподает одиннадцати-двенадцатилетним детям. В следующем семестре она возглавит комитет по разработке учебных программ. В то же время, для того, кому, насколько я понимаю, присущи в профессиональной жизни сдержанность, хладнокровие, неуязвимость, она на удивление наивна и бесхитростна в личной жизни. А когда дело касается ее друзей, растений, в той числе выращивания лекарственных трав, ее собаки, умения готовить, ее сестры Оливии, проводящей каждое лето в Мартас-Винеэд, и трех детей Оливии, то запасы ее энергии неистощимы, как у здоровой десятилетней девочки. Все это вместе, эта смесь трезвого апломба в общественной жизни и энтузиазма в домашней, плюс юношеская впечатлительность — просто неотразимы. И это тот вид соблазна, которому не следует сопротивляться и которому я наконец, могу поддаться.

Я с ужасом думаю о том — и делаю это ежедневно — что, написав Клэр мое умное кокетливое письмо, я был близок к тому, чтобы на этом все прекратить. Если бы Клингер мне сказал, что писать ни с того, ни с сего молодой чувственной женщине, с которой я всего два часа поговорил на пляже — безнадежное дело! Я едва не отказался от идеи появиться во время ее завтрака в то последнее утро моего пребывания на мысе Коде, так сильно боялся, что мое выздоравливающее желание может выкинуть какой-нибудь сюрприз, когда я с чемоданчиком в одной руке и билетом на самолет в другой, решил подвергнуть его безумной проверке в самую последнюю минуту. Kaк могло произойти, что моя последняя тайна оказалась позади? Чему должен я быть благодарен: явному везению? полному энтузиазма и оптимизма Клингеру, или я обязан всем, что у меня сейчас есть, тому, что увидел ее в купальнике и обратил внимание на ее грудь? О, если это так, то пусть будет благословенна каждая ее грудь тысячу раз! Потому что теперь я охвачен ликованием, я возбужден, изумлен. Я благодарен всему, что нашел в ней. Благодарен ее исключительному умению организовать свою жизнь и терпению, которое она проявляет, когда мы занимаемся любовью; ее умению понять, сколько грубой чувственности, а сколько нежной заботливости требуется, чтобы подавить мое упорное беспокойство и возродить мою веру в близость и все, что она пробуждает. Весь педагогический опыт, который она дарит своим шестиклассникам, теперь после школы она отдает мне. Каждый день ко мне входит нежный и тактичный домашний учитель, а с ним вместе всегда ненасытная женщина! А эти груди, эти груди — большие и нежные, и пленительные, такие тяжелые на моем лице, такие теплые, каждая, словно уснувший зверек, ила держишь ее в руке. Чего стоит вид этой крупной женщины, когда она, полураздетая, склоняется надо мной. А как прилежно она ведет свои записи! Она постоянно ведет дневник, отражая в нем каждый прожитый день. Всю историю ее жизни можно проследить по фотографиям, которые она делает с детства, сначала примитивным, а теперь японским аппаратом. А эти аккуратные записи на листочках! Я тоже записываю себе на листочках из блокнота то, что мне предстоит сделать в течение дня, но вечером не могу найти успокоительной галочки против каждого пункта, свидетельствующей о том, что письмо отправлено, деньги получены, статья отксерокопирована, телефонный звонок сделан. Несмотря на мою собственную склонность к порядку, передавшуюся мне с хромосомами матери, иногда случается так, что я не могу утром даже обнаружить листочка, на котором я сделал записи накануне вечером, и могу безо всяких колебаний отложить на завтра то, что собирался сделать сегодня. У госпожи Овингтон все совершенно иначе. Каждой предстоящей задаче, независимо от того, насколько она трудна или скучна, она уделяет максимальное внимание, твердо доводя ее до конца. К моему великому счастью, реорганизация моей жизни — одна из таких задач. Как будто на одном из листочков она написала сверху мою фамилию, а ниже своим круглым почерком наметила себе самой план: «Обеспечить Д.К.:

1. Доброжелательным отношением.

2. Волнующими объятиями.

3. Нормальной обстановкой».

В течение года эта работа была выполнена, возле каждого жизненно важного пункта можно поставить жирную галочку. Я отказываюсь от таблеток антидепрессанта и не падаю в развернувшуюся передо мной бездну. Я сдаю в субаренду субарендованную квартиру и, не особенно опечаленный воспоминаниями о красивых коврах, посуде и креслах, которыми мы когда-то владели вместе с Элен и которые теперь перешли в ее собственность, обставляю мою новую собственную квартиру. Я даже принимаю приглашение на обед к Шонбруннам и в конце вечера вежливо целую Дебору в щеку, в то время как Артур по-отечески целует в щечку Клэр. Все очень просто. И также бессмысленно. У дверей, когда Артур и Клэр заканчивают начатый за столом разговор об учебной программе для старшеклассников, которой теперь занимается Клэр, Дебби и я получили возможность поговорить наедине. Почему-то — я думаю, что на обоих так повлиял алкоголь, — мы держимся за руки!

— Еще одна твоя высокая блондинка, — говорит Дебби, — но на этот раз гораздо более симпатичная. Она нам обоим показалась очень милой. И умной. Где вы встретились?

— В борделе в Марракеше. Послушай, Дебби, не пора ли тебе от меня отстать? Что это значит «еще одна высокая блондинка»?

— Это факт.

— Нет, это даже не факт. Волосы Элен были каштановыми. Но даже если бы они обе были блондинками, факт заключается в том, что слово «блондинка», произнесенное в таком контексте и таким тоном, является, как тебе должно быть известно, оскорбительным термином, которыми пользуются интеллектуалы и разные серьезные люди, чтобы унизить хорошеньких женщин. Я также считаю, что оно имеет отвратительный подтекст, когда адресовано людям моего происхождения. Я помню, с каким удовольствием ты указывала в Стенфорде на меня людям, говоря при этом, как аномально происхождение такого образованного парня из «зоны борщей». Это меня унижало.

— О, ты слишком серьезно ко всему относишься. Почему бы тебе не признаться в том, что пышные блондинки — твоя слабость и успокоиться? Тут нечего стыдиться. Они действительно выглядят неотразимыми на водных лыжах со своими развевающимися волосами. Да я думаю, что они неотразимы везде.

— Дебби, давай договоримся. Я ничего не знаю о тебе, а ты ничего не знаешь обо мне. Я уверен, что твоя внутренняя жизнь таит много удивительного.

— Нет. У меня внутри ничего нет. Все на поверхности, хочешь верь, хочешь нет.

Мы оба смеемся.

— Скажи мне, что Артур в тебе находит? Это одна из неразрешимых загадок. Что в тебе есть такого, что мне не удается разглядеть?

— Все, — отвечает она.

В машине я передаю Клэр краткое содержание этого разговора.

— Язвительная женщина, — говорю я.

— Нет, просто глупая.

— Ей удалось обмануть тебя, Кларисса. Глупость — это только прикрытие. Она играет в убийственные игры.

— Ах, милый, — говорит Клэр. — Это тебя ей удалось обмануть.

Итак, я реабилитирован в обществе. Что касается моего отца и его устрашающего одиночества, то теперь раз в месяц он садится на поезд и приезжает с Лонг-Айленда на Манхеттен — к ужину. Его невозможно уговорить делать это чаще, но, если говорить честно, пока не было квартиры и Клэр, помогающей поддерживать разговор и приготовить ужин, я его не очень настойчиво уговаривал, чтобы мы не сидели, грустно смотря друг на друга над бараньим рагу, двое сирот в Чайнатауне… и чтобы я не дожидался, когда он, грызя орешки, спросит меня: «А тот парень, он не приходил больше, не беспокоил тебя?»