Читаем без скачивания Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1820-1823 - Петр Вяземский

Сказывают, что они порядочно поколотили географа. Опозданые и напуганные видят и в этих детских шалостях die Zeichen der Zeit; впрочем, вряд ли и к нашим шалунам нельзя применить того, что Гизо говорит о французских в новой своей книге. И наши жаждут света и сидят смирно, когда удовлетворяют требованиям ума их.

Посылаю тебе Крюковского.

А я все еще сижу дома. Приятели и даже приятельницы навещают меня, но скука свое берет. Кончил Дарю о Венеции. Перечитал много, но без плана, и жалею теперь, что не знал, что болезнь моя продолжится два месяца.

Вчера Карамзин сказывал мне, что ты уже к нам не заглянешь, а поедешь только в Москву за княгиней. Жаль!

В Париже вышла новая книга Феррана: «Les trois démembrements de la Pologne». Здесь только один экземпляр у графа Кочубея, и то оффициальный.

Греч отставлен от должности инспектора над военными Ланкастерскими школами. Теряет 6000 рублей ежегодно. Но в указе сказано – «не оставить его без пропитания». Военные школы сии, по представлению военного же начальства, закрываются на время и подчиняются министру народного просвещения. Кажется, что это все вышло от военных: мы ничего не знали, и указ вдруг грянул из Лайбаха.

Думают, что князь Николай Долгоруков женится на княжне Голицыной, дочери московского наместника, которого ожидают сюда.

351. Князь Вяземский Тургеневу.

[28-го января. Варшава].

Вот еще дитя «Сыну», но пусть до крещения освидетельствует его и оперит Блудов. Тимковского не угадаешь: пожалуй, и тут найдет он государственные преступления. На всякий случай вот готовые перемены: в Нерчинске – в Величках, раб – льстец, а Зимнего дворца – царского, игумен – каноник.

Что говорит парнасская челядь о «Послании к Каченовскому», петербургская и московская? Что говорит сам герой? Вышли мне мое «Послание к Дмитриеву»: я его пересмотрю и приготовлю для «Сына». Так троица. и будет. Ты верно не читал статьи Остолопова о эпистоле во втором «Сыне»? Золото! В философическом послании «обыкновенно исследуются три вопроса: когда, как и для чего», и «Депрео мешал в своих посланиях съестные припасы с Людвиком XIV». Ломоносова хвалит за то, 4то он никогда Шувалову не говорил: «мой друг»!

Как не стыдно Воейкову печатать такую дрянь и нападать на лежачего Шаликова и ничтожить Иванчина-Писарева, который все гораздо лучше питает многих упомянутых им с похвалою в статье о «Вестнике Европы», например, Маздорфа, никогда не перешагнувшего за десять стихов, я то с частыми падениями. Иные стихи Писарева врезываются в памяти, а я, живой памятник русских писак, не упомню ни одного стиха Маздорфа с братиею. Шаликов мог служить игрушкою наших первых шалостей, но теперь, когда ни он, ни его род не существует, то к чему распинать его тень? По крайней мере не был он никогда прислужником невежества и сколько мог, и сколько можно, исповедовал благородный образ мыслей и здравое учение.

Но что за мысль была Воейкова написать эту статью о журналах? Вот уж точно: «из пустого в порожнее». Беглый взгляд на журналы в России, на могущее последовать от них влияние и на почти общее непоследование, – вот что могло накормить несколько любопытных страниц. Но что тут за библиографии? Карамзин, Жуковский не журналиством ознаменовали свое поприще. Зачем отыскивать их в истлевших изданиях, когда они бодрствуют в своих живых собраниях творений? Журналы были до Карамзина: «Собеседник», все-какие сатирические – «Живописец», «Парнасский Щепетильник». От Карамзина: «Moсковский Журнал», его «Вестник Европы» и первый год «Сына Отечества». Вот и всё! Прочее – помелом! Журналу должно иметь свою физиогномию, свой взгляд, свой дух. Все наши журналы – школьные архивы ученических опытов, «Утренния Зари», где, между всякою всячиною ребят, учители Мерзляковы печатают иногда свои пиесы по дружбе в издателям.

29-го.

Спасибо на 19-ое января. Спасибо и за годование на «Негодование». Бездушный значит inodores. Радости – тут розы, цветы. Почему нельзя: «Могущество души и цену бытию»? Признать можно могущество чего и цену чему. Иду в погреб и на чердак, пишу в Москву и в приятелю. В забвеньи Божества, если не Бога душ. Союз гласно признают: да, гласно, то-есть, на бумаге и на кафедре Европы, а под рукою разрывают этот союз с свободою и связываются с макиавеллическим тиранством. Но присылайте, полную переборку. Что это на тебя шишки валятся, мой бедный Макар?

И здесь самоубийствуют. Жена богатого шляпочника зарезалась бритвою; шляпочник другой застрелился, но жив еще с пулею в голове; служанка в харчевне отравилась. Будет ли с тебя?

«Сына» еще не имею. Что это за поэт, которого дрожь берет от моих стихов, и какая дрожь: вдохновения, или трусости? Прости! Завтра буду писать тебе с отъезжающим.

Прошу покорнейше перекладывать бумажками печати: целые строки вырываются.

352. Князь Вяземский Тургеневу.

30-го января. [Варшава].

Письмо вручено тебе будет русской гвардии офицером Габбе, одним из двух здешних наперсников моей музы и поэтом. Он благородного образа мыслей и здесь, в этом гатчинском поселении, отличается от прочих. Прошу его принять и обласкать. Его брат, кажется, у Попова в департаменте. Кстати вспомнил я, что хотел тебе рекомендовать и полковника Авлечеева и Нелединского, бывшего адьютанта великого князя. Честнейшею похвалою их будет, что они оставили здешнюю службу, и отставлены были не с честию. Отыщи их и поговори с ними тремя о том, что делается здесь в военном мире. Самовластие во всей своей дикости нигде так не уродствует, как здесь; Навел, исступленный, казнил, но не любовался в уничижении своих жертв. Здесь преподается систематически курс посрамления достоинства человека, и кто успешно выдержит полный опыт, тот смело может выдать себя за отборного подлеца и никакого соперничества в науке подлости не страшиться.

В сегодняшних газетах любопытного одна королевская речь открытия английского парламента. В ней любопытнейшего следующее: «Ce serait pour moi le sujet-d'un profond regret, si les événements qui ont eu lieu dernièrement en Italie avaient des suites de nature à troubler la tranquillité de ce pays; mais dans le cas où cela arriverait, le premier de mes soins sera d'assurer à mon peuple la continuation de la paix. L'allocation séparée qui fut faite en 1814 pour la reine, alors princesse de üalles, a cessé par le fait du décès du feu n.i, j'ai depuis ce moment donné dos avances telles que le loi les autorisait; ce sera à vous dans les circonstances présentes, à considérer quels nouveaux arrangements devront être près sur ce sujet».

В проезд свой король был хорошо принят народом, хотя и слышно было несколько «да зравствует королева» и свистков.

Здесь разнесся было слух, что король Сицилийский отрекся было от всего сделанного и говоренного им в Неаполе, и что вследствие того война была объявлена, и что открыли в Париже заговор подорвать замок Тюлльерийский, но нынешняя почта не принесла никакого подтверждения и, вероятно, слухи ложны были. Прости!

353. Тургенев князю Вяземскому.

2-го февраля. [Петербург].

Письмо твое от 20-го января получил и радуюсь, что и мое старое письмо не пропало. Впрочем, если мои и читаются, то беды нет. Разные причины заставляют меня быть осторожным. Твои отношения совсем другие, а я не хочу дать и повода в несправедливым нападкам.

Напрасно ты нападаешь на Тимковского. Недавно едва не отставили его за излишнюю либеральность. Он – человек почтенный по многим отношениям и даже ценсурным. Журналисты и мелкотравчатые авторы испугались, услышав о его отставке. И долго ему не сдобровать.

Читал ли дурной перевод Рубелия в «Невском Зрителе»? Публика, особливо бабья, начала приписывать переводчику такое намерение, которое было согласно с её мнением и принялись за ценсора! «Плачься Богу, а слезы вода»! Кому жаловаться? Нет трибунала, особливо там где ни вина, ни наказание ясно не определены.

На сих днях Пушкин писал наконец сюда из какой-то Киевской деревни от Давыдовых и, en passant, сказал, что у него готова и вторая поэма; между тем он еще и издания первой не видел. Он пишет к Гнедичу и велит кланяться Кюхельбекеру; нас забыл.

Perdu pour ses amis, il vit pour l'univers;Nous pleurons son absence, en répétant ses vers.

То же можно сказать и о Батюшкове: ни к кому ни слова.

Брат Николай поскакал из Москвы в симбирскую деревню спасать мужиков наших от несправедливого обвинения. В марте будет здесь. Не встретишься ли ты с ним в Москве? Посылаю тебе письмо брата Сергея, не знаю отчего у меня залежавшееся между старыми письмами. Благодаря Богу он выздоровел совершенно. О возвращении государя ничего не слышно, но, по некоторым соображениям, я, кажется весьма основательно, полагаю, что прежде двух месяцов нам его и ждать нельзя, – а там разлив рек, – а там, а там,

Увы, не знаю!

Воейков просит у меня твой «Халат», и я намерен дать ему его, хоть он и не по мерке «Сына Отечества» вышит.

В субботу огласит историограф Русскую академию словом истины об Иване Ивановиче, и если слабость в ногах и хирагра в руке мне позволят, то я потащусь слушать его. Между тем президент отказывает Крылову в медали, не смотря, что Карамзин, Филарет и многие другие из членов академии подписались, что он достоин оной. С одной стороны, конечно, справедливость требовала вспомнить о старике Дмитриеве, который также не имеет еще медали, но для, чего не дать вдруг двум? Крылов получал уже поздравления. Подписавшиеся не должны бы возвращаться в Академию. Шишков нашел средство быть деспотом и в Академии.