Читаем без скачивания Летит, летит ракета... - Алекс Тарн

РАЗВИЛКА 7

Профессор Александр Владимирович Серебряков был профессиональным советским диссидентом. Пожалуй, этот словесный трехчлен требует пояснения. Или не требует? Честно говоря, эта Седьмая развилка сильно напоминает Четвертую, ту самую, где нас одолевали сомнения по поводу космато-усатого мамонта Хилика Кофмана. Дело в том, что профессор тоже представляет собой тупик, вымирающую ветвь человеческого развития.

Хотя сравнивать его с мамонтом я бы не стал: не та комплекция, да и необходимой косматости не наблюдается. Скорее, субтилен Александр Владимирович, субтилен и лысоват. Но вымирают ведь не одни только мамонты, правда? Хорьки, к примеру, тоже подвержены… да и кто нет? Кто может быть сегодня уверен в своем завтра, а завтра — в послезавтра?

Так или иначе, но профессиональных советских диссидентов становится с годами все меньше и меньше, так что можно с уверенностью утверждать, что скоро их не станет вовсе. Вымрут, как та считалочка про Гагарина, как все, к чему только прилеплено прилагательное “советский”. Наверное, оно жутко ядовитое, это прилагательное, вот что. А иначе как объяснить?

Но проблема тут даже не в тупиковости профессорского типа, а в том, что и в сюжетном отношении знакомиться с ним близко нет ну никакой необходимости. Или почти никакой. Короче, тупик во всех смыслах. А потому, как честный рассказчик, я снова отсылаю самых занятых своих читателей вперед, по стволу, на перекресток, обозначенный “Развилка 7: в гостиной”. Ну, а если кто не прочь поползать и по боковым, никуда не ведущим ветвям, то ему тогда самая дорога сюда, в тупик.

Может ли диссидент быть профессиональным? Сложный вопрос. Ведь диссидент — это несогласный. Причем, не только с чем-нибудь определенным, ограниченным теми или иными общепринятыми соглашениями, указами и настроениями. Настоящий, естественный диссидент не согласен, как правило, со всем, в принципе и без исключения. Характер у него такой, обычными людьми именуемый стервозным. Чем, кстати, активно пользуются нехорошие власти, запихивая несчастного в психушку.

Ну, а коли характер, то и профессия, вроде бы, ни при чем. Потому что никому еще не удавалось сделать из характера профессию. Нет такой профессии — “стервозный”, или “стойкий”, или “неустрашимый”. Эсминец “Неустрашимый” есть, а профессии нет. Как же тогда быть с Серебряковым? А вот, пожалуйста.

Представьте себе нескольких настоящих диссидентов за одним столом. А на столе этом, помимо водки, еще и срочная необходимость о чем-то договориться. Ну, например, о времени общего выхода на демонстрацию протеста. И вот крутят диссиденты эту необходимость и так, и эдак, и водкой польют, и закуской смягчат… и — нет, не получается. Ведь договор требует согласия, а согласиться-то они и не могут. Диссиденты потому что.

Что тут прикажете делать? Ага! Вот тут-то на сцене и появляется профессиональный диссидент. В отличие от своих соседей по столу, он не просто согласен, но согласен сразу со всеми. Скажете, невозможно? Может, и невозможно, но впечатление создается именно такое. Этого под локоток, да на балкончик, давай, мол, старик, покурим. А к тому с рюмочкой, да с воспоминаньицем. А к этой, гордо-надменной, с комплиментиком: эх, мол, Агафья Андревна, а не тряхнуть ли нам чем-нибудь, к делу прямо не относящимся?

И вдруг, откуда ни возьмись, вот оно, согласие, да еще и не простое, а самое что ни на есть сердечное… а что, чуваки, ведь и в самом деле вовремя Сашка подсуетился! Теоретик-то он, конечно, никакой, подрывного пасквиля не напишет, да и отсидок за ним не числится, но вот эта, как ее?.. — организаторская жилка имеется. И хоть сама по себе эта жилка много не нажилит, а все-таки… Кстати, не выбрать ли нам его в председатели?

Так профессиональный диссидент становится в некотором роде начальником. Нет, он по-прежнему не пишет пасквилей, не выходит на площадь, не садится в тюрьму, но зато достойно представляет всех тех, кто пишет, выходит и садится. И между прочим, не сажают его вовсе не потому, что он стучит, как уверяют злые языки. А потому, что профессиональный диссидент дорог нехорошим, но прагматичным властям не меньше, чем хорошим, но стервозным товарищам. Потому, что с ним хоть поговорить можно путем, не то что со стервозными. И не только поговорить, но и договориться. Баш на баш, по-свойски, по-человечески: вы там поумерьте, мы здесь приослабим. Кому от этого плохо? Никому не плохо, всем хорошо.

Именно таким, прямо скажем, незаменимым человеком и был Александр Владимирович. Высокий специалист своего дела. В тайных записях и архивах некоторых компетентных органов он проходил под кличкой “Профессор”. А тайное, как известно, сплошь и рядом становится явным, в противоположность очевидному. На очевидное никто обычно внимания не обращает, потому как скучно. А вот секреты всех привлекают, особенно те, которые “совершенно”. Так или иначе, совершенно секретная кличка вышла наружу и успешно там привилась, как культурный сучок к беспородной сучке. Профессор Серебряков. Звучит!

Поначалу Александр Владимирович относился к новому званию шутейно, даже балагурил на эту тему. Мол, академиев не кончал, за кафедрами и диссертациями не гнался, а вот поди ж ты… А потом посерьезнел. В конце концов, разве он сам себе это звание присвоил? Нет ведь, правда? Даже не просил никого, заявлений не подавал. Люди присвоили, и не просто люди, а органы, причем компетентные. Тогда чего, спрашивается, зубы скалить?

Назвался груздем — полезай в кузов. У профессоров, знаете ли, жизнь особая: симпозиумы всякие, семинары, академическая полемика на ученые темы. Долго ли, коротко, получил Александр Владимирович персональное приглашение в германский город Мюнхен на некую международную конференцию.

Раньше о такой поездке и думать не приходилось, но тогда времена уже стояли смутные, растерянные какие-то времена, конец восьмидесятых. Все вдруг резко почувствовали себя компетентными, а соответствующие органы, утратив свою монополию, пребывали в раздумье: то ли ловить несметно расплодившихся воров, то ли начать воровать самим. Вопрос непростой, экзистенциальный. Голова кругом идет, а тут еще профессор со своей просьбой… Махнули рукой: нехай едет, хрен с ним.

Заслужил человек.

В Мюнхене Серебрякова приняли не просто торжественно, а с помпой: встречали у трапа, возили к бургомистру, аплодировали стоя, а местное телевидение даже назвало его Александром Четвертым Освободителем, приписав ему лично честь избавления Европы от советской ядерной угрозы. На пресс-конференции профессор привычно примирился со своим новым почетным статусом. В общем согласившись со своим решающим вкладом, он призвал почтить вставанием память других, зачастую неизвестных героев.

Речь Александра Владимировича на конгрессе была преисполнена сдержанного достоинства и здорового прагматизма. Нечего и говорить, что организаторы пришли в полный восторг: уж больно благоприятно выделялся профессор на фоне других, непрофессиональных диссидентов — высоколобых и высокомерных пророков с невежливыми повадками и экстремистскими высказываниями. Вечером накануне отъезда его повезли разлекаться. В компании выделялась яркая красавица-блондинка по имени Леночка, которая, судя по всему, тоже положила глаз на героя Александра, царя-освободителя.

На ужине их посадили рядом. Леночка вовсю кокетничала, невзначай трогала пальчиками за локоть, смеялась, блестя безупречными зубами:

— Если вы царь, то, наверное, любите балерин? Я, кстати, прекрасно танцую…

После ужина спустились в казино. Председатель конгресса сыграл разок в рулетку, посмотрел на часы и откланялся, на прощанье сунув в карман Александру Владимировичу немалую пригоршню жетонов. Понемногу растаяли и остальные; профессор остался с Леночкой, которая вызвалась и дальше быть его добрым гением и богиней удачи. С ней было невыразимо приятно проигрывать.

Когда жетоны закончились, Леночка сказала, что наверху, в ее номере завалялось еще несколько, и она их немедленно принесет, ибо чувствует себя обязанной хоть как-то возместить профессорский проигрыш.

— Что вы, Леночка?! — возмутился Серебряков. — В конце концов, это даже не мои деньги…

— Нет, нет, не спорьте, — решительно отвечала она. — Я принесу. Составите мне компанию?

В лифте Леночка тесно прижалась грудью к его плечу, и профессор наконец осознал, что поднимаются они отнюдь не за фишками. Под утро, уже уходя, он пробормотал ей на ухо, что, кажется, тоже влюбился. Тоже — потому, что в короткие перерывы между ласками Леночка неустанно шептала ему о своей внезапной любви. Во время ласк она об этом кричала. О себе Леночка говорила неохотно. Александр Владимирович успел выяснить, что работает она переводчицей в крупном международном издательстве и, судя по роскоши номера, зарабатывает весьма неплохо.