Читаем без скачивания По ту сторону фронта - Георгий Брянцев

В окружкомовской землянке сегодня было особенно тепло и уютно. Ярко горели, свисая с потолка, две маленькие электрические лампочки под бумажными абажурами. Добрынин предложил гостям поужинать, но, к его великому разочарованию, они отказались от еды, ссылаясь на то, что основательно «заправились» перед вылетом, два часа назад. Зарубин и Костров переглянулись и рассмеялись. Гурамишвили вопросительно посмотрел на них.

— Да вот наш комиссар промахнулся. От обеда отказался сегодня — готовился основательно с вами поужинать, и не вышло, — объяснил Зарубин.

Смущенный Добрынин с укором покачал головой.

Подполковник добродушно рассмеялся.

— Что же, придется согласиться выпить чаю. На большее мы, к сожалению, сейчас не способны.

Деловая беседа началась уже за чаем. Гости не располагали временем. Не позднее четырех ночи их надо было проводить в путь, чтобы до рассвета они успели миновать линию фронта.

Внимательно слушая доклад командира отряда, подполковник отпивал глотками кипяток и одновременно делал записи в своей полевой книжке. Это был типичный представитель солнечной Грузии: высокий, поджарый, с крупной головой: густая, повитая серебром шевелюра, широкий выпуклый лоб. Большие черные глаза смотрели уверенно, смело. Он изредка поглаживал рукой щеки, покрытые жесткой седоватой щетиной, и молча кивал головой.

Зарубин дал исчерпывающую характеристику состояния, боеспособности отряда, рассказал о возможностях партизан, отметил недостатки в боевой работе. Он доложил подполковнику и о потерях, понесенных отрядом, а потом коротко описал, как работают в городе Беляк и его товарищи.

По выражению липа подполковника можно было заключить, что доклад его удовлетворил.

С нескрываемым интересом выслушал он рассказ Зарубина об операции, проведенной Рузметовым, об освобождении пленных и захвате скота.

— Храбрецы! — похвалил Гурамишвили. — Замечательно! Правильно говорит наша пословица: «Если у воина железное сердце, то и деревянный меч в его руках — грозное оружие». Кто руководил операцией?

— Вновь назначенный начальник штаба отряда, младший лейтенант Рузметов, — ответил Зарубин.

— Рузметов? — переспросил подполковник.

— Да, Рузметов Усман, — подтвердил командир.

Подполковник попросил познакомить его с Рузметовым.

Нового начальника штаба нашли около больного Пушкарева и привели в землянку. Беседа сразу приняла непринужденный характер.

— Ты как же сюда попал, в леса? — запросто, как старого знакомого, спросил Гурамишвили.

Рузметов рассказал.

— Молодец! — одобрил подполковник. — Откуда сам?

— Из Хорезмской области Узбекской ССР…

Рузметов в нескольких словах изложил свою биографию. Он — сын колхозника-хлопкороба, в прошлом батрака. Комсомолец, потом коммунист. На родине живут отец, мать и две сестренки. Среднюю школу окончил в Ташкенте, служил два года в армии, после этого поехал в Москву, мечтал стать инженером-химиком.

— А стал начальником штаба партизанского отряда! — прервал его подполковник.

— Так точно.

— Ну, ничего, — бодро заметил Гурамишвили. — Инженером ты еще будешь. — Он рассмеялся. — А теперь расскажи, как ты отбил наших пленных. Все расскажи.

Усман подробно описал проведенную им операцию.

— Храбрецы! Настоящие храбрецы! Обязательно доложу командованию. Так всегда действуй! Инициатива, смелость! Если сабля коротка, шагни вперед — она удлинится. Этому учат мудрые воины. А кто же первый сообразил насчет винтовок? — поинтересовался Гурамишвили.

Рузметов ответил, что кто-то из партизан, но кто именно, он не помнит.

Вмешался Добрынин.

— Предложил никто другой, как он сам.

— Ты чего же меня обманываешь? — с напускной суровостью спросил Гурамишвили. — Обманывать у нас разрешается только врачам, да и то лишь, когда ложь спасает больного. Понял?

Рузметов молчал.

— Ладно, иди, — продолжал подполковник. — Еще встретимся…

А когда Рузметов ушел, он сказал:

— Знаки различия скоро можно будет сменить ему на лейтенантские. Представьте. Я поддержу. На всех участников операции, без исключения, написать наградные листы.

…Зарубин долго вынашивал мысль о выводе отряда в дальний рейд, по глубоким тылам противника. И теперь он поделился этой мыслью с подполковником.

Гурамишвили выслушал его внимательно, а потом немного резко сказал:

— Нельзя, товарищ майор, видеть только то, что торчит против носа. Это раз. Нельзя действовать вообще. Это два. Все должно быть подчинено интересам фронта.

Он убедительно доказал нецелесообразность рейда. Отряд нужен именно здесь, чтобы держать под постоянным ударом участок шоссе и главным образом два отрезка железной дороги, идущие к фронту. Любое крушение, и малое, и большое, каждая диверсия на железнодорожном полотне приобретают крупное значение. Враг вынужден сокращать движение, ездить только днем, ставить на охрану пути и железнодорожных сооружений войска, которые надо оттягивать с фронта.

— Вопрос этот больше не поднимайте, — сказал Гурамишвили. — Расскажите лучше, как обстоит дело с Шеффером. Из последней радиограммы я понял, что его нашли. Командование в нем заинтересовано.

В этот день были получены дополнительные данные от Беляка, и подполковника проинформировали обо всем подробно.

Беляк сообщал, что оба майора — и Реут и Шеффер — сейчас отсутствуют: один вылетел в Берлин, другой — на фронт.

— Шеффер на фронт, конечно? — спросил подполковник.

— Да, — подтвердил Зарубин.

— Ну, там его не выкрасть. Это лиса хитрая. А Карецкая не подведет вас? Вы ее хорошо знаете?

Зарубин пожал плечами и посмотрел на Добрынина. Карецкую он не видел в глаза. Но Добрынин и Костров в один голос заявили, что ручаются за эту женщину.

— Это хорошо, когда людей знают и верят в них, — сказал Гурамишвили и попросил доложить ему план похищения Шеффера.

Докладывал начальник разведки Костров.

— Смело! Очень смело! — заметил подполковник, выслушав Кострова. — Кто предложил этот план?

— Беляк, — ответил Костров.

— Смело! — еще раз сказал Гурамишвили, но по тону его можно было понять, что он не совсем уверен в успехе задуманного предприятия.

— Впрочем, Беляку видней. Нам, а особенно мне, давать рецепты неудобно.

Когда окончили беседу, подполковник, знавший из радиограммы о болезни секретаря окружкома, захотел повидать Пушкарева.

В штабной землянке около больного дежурили Рузметов и фельдшер.

Пушкарев метался по постели. Воспаленные глаза его ничего не видели, он бредил. Грудь вздымалась рывками. Лицо, обросшее до ушей щетиной, было неузнаваемым.

Рузметов сидел у изголовья больного и старался удержать его за плечи.

— Плохо дело… боюсь, — доверительно сказал фельдшер на вопрос подполковника.

— Да, неважно, — заметил Гурамишвили. — Не уберегли вы такого человека. — Он обратился к фельдшеру: — Пойдемте, я захватил с собой кое-какие медикаменты, шприц.

С больным остался один Рузметов. Короткий разговор, который он только что слышал, окончательно расстроил его. Мучило предчувствие рокового, неотвратимого несчастья, и он спрашивал себя:

«Неужели именно теперь, когда наладилась связь с родиной, когда начинают вызревать плоды упорных трудов, когда отряд развертывает свою боевую деятельность, должно случиться это несчастье?…»

Вернулся фельдшер. В руках у него были шприц и ампулы с камфорой.

— Это то, что сейчас нужнее всего, — сказал он. — И хотя надежды мало — попробуем. Я больше всего опасаюсь за его сердце. Вы сейчас мне поможете, товарищ Рузметов. — И он начал готовить шприц.

Улетел Гурамишвили с опозданием из-за совершенно непредвиденного случая. В четыре часа, когда подполковник уже собрался уходить и начал прощаться, в землянку вошел командир взвода, лейтенант Селифонов и обратился к нему с личной просьбой. Он просил взять письмо и опустить его в первый почтовый ящик.

— Пожалуйста! — сказал Гурамишвили и, пробежав глазами написанное на конверте, спросил с улыбкой: — Вы писали?

— Так точно, — ответил Селифонов.

— Надежда Васильевна — жена, невеста или только милая сердцу?

— Ни то, ни другое, — ответил Селифонов. — Надежда Васильевна — мать партизана из моего взвода, который подорвался на мине и ослеп. А письмо писал действительно я под его диктовку.

Гурамишвили смутился, сел и забарабанил по столу пальцами. Он не знал, что шутка примет такой оборот.

— Прости, брат, меня, — сказал он, — ляпнул я, не подумавши. И вот что… Письма я не возьму, а его самого, раненого, немедленно подготовьте.

— Опоздаем, товарищ подполковник, — напомнил летчик.

— Ему здесь делать больше нечего, — не обращая внимания на слова летчика, продолжат Гурамишвили. — Свое он сделал. Мы его вывезем. Действуйте! Я жду! — приказал он Селифонову, достал трубку, табак и начал закуривать.