Читаем без скачивания Куда исчез Гитлер, или Военные тайны ХХ века - Ада Петрова

У одного из домов на скамеечке благообразный такой старичок сидит, прутиком по песку чертит. Господи, да это ж старый знакомый! В прошлый еще приезд виделись. Постарел, конечно, голова вся белая стала.

– Добрый день, дедуля!

– Ой, да я ж тебя знаю, девица. Сколько лет прошло, а помню…

– И я помню. Как дела? На пенсии уже?

– Да какая пенсия? Семью кормить надо. Все еще шоферю. Платят неплохо.

– А что возите?

– Да здесь ведь испокон века вся работа при МВД да КГБ. Вот и я к ним давно приписан. Вожу на автобусе людей. Рядом с КГБ Варсонофьевский переулок есть. Вот оттуда и вожу. В день пару рейсов делаю. Я и раньше, после войны, тем же маршрутом ездил на своей полуторке. Тоже с людьми дело имел. Говорили, что в переулке этом во дворе здание было вроде больницы. То ли там арестантов лечили, то ли испытывали на них разные яды и лекарства. Его с главным домом на Лубянке соединял подземный ход. По нему людей и доставляли в эту «больницу». А оттуда пути назад уже не было: либо сразу на тот свет, либо ко мне пассажирами. А привозил я их к воротам, что были в конце моей улицы в Бутово. За раз человек 50. За воротами музыка гремела. Так их встречали. А на самом деле выстрелы заглушали.

На задах деревни пятиэтажки из красного кирпича построили со всеми удобствами. Деревенские быстро поняли для кого: офицеры там с семьями жили. Детей растили, с женами миловались, а рядом на полигоне людей расстреливали. Все удобно, все рядом. Не из Москвы же расстрельные команды возить. Народ-то правильно говорит: хорошая молва в сундуке лежит, а плохая по дорожке бежит.

Да что ж это за место такое проклятое: как ни приедешь, с кем ни поговоришь – все ужасом заканчивается. Наслушаешься, насмотришься, да и подумаешь невольно: здесь бы тоже уместна была библейская мудрость, которую широко и цинично использовали фашисты в своих концлагерях: каждому – свое.

А все ж тянуло сюда, было какое-то ощущение незаконченного дела, не до конца исполненного обета. И предчувствия не обманули: самое страшное было впереди.

В третий раз я приехала сюда благословенной летней порой. Машину оставили на краю деревни, а сами пошли пешком через прозрачные перелески, узкие веселые речушки. Грибники с полнехонькими корзинками стали попадаться, птички поют, собачонки у хозяйских ног крутятся. У кого-то приемник на шее – музыка хорошая. Божья благодать, если забыть, зачем я здесь.

Неожиданно открылась поляна огромная: километра полтора. И чудо – вся, как в сказке, усыпана крупной алой клубникой. Кто ж тут хозяин? А никто. Сама выросла на месте страданий в память о тысячах убиенных здесь. По кромке поля утоптанная дорожка, а рядом – шоссе. С рассвета приезжают сюда на машинах и мотоциклах, на телегах, запряженных лошадьми, – все не местные. К полудню уже все заполнено большущими корзинами, ящиками, коробками со свежей ягодой. Рядом на дороге базар. Самые ушлые тетки и дядьки по два раза успевают обернуться. Еще бы! Задарма такое счастье привалило. Продают прямо с машин и телег. Дня за три все это великолепие исчезнет.

Зашли мы с оператором в какую-то замызганную придорожную кафешку, чтобы хоть чайку с бутербродом перехватить. Да куда там – народу, как на празднике. Повернулись, было, уходить, как кричит кто-то: идите сюда, мы подвинемся. Удивительно, но за столом говорили о местах этих, об их проклятой истории, о том, что было, что есть. Дополняли друг друга: кто про тюрьму, кто про расстрелы, кто что знает. А один мужичок вдруг: да, мой деверь в этой тюряге работал. Рассказывал, что сам Берия сюда приезжал, любил на допросах сидеть, когда видных арестантов пытали. Это ж какое сердце и здоровье надо иметь, чтобы получать такое удовольствие?!

Второй спрашивает у меня: а плантации с клубникой видели? Другой в бок его тычет: да прикуси язык-то! – А чего бояться? Сейчас все об этом знают. На крови она растет. Теперь, говорят, надумали на этом месте предприятие какое-то строить или, не дай бог, жилье.

Пошли мы уже восвояси, а мужичок, что про клубнику говорил, за нами увязался.

– Мы, местные, много чего знаем. По-хорошему, надо бы всю эту местность, проклятую в глазах людей, очистить. Дать людям жилье подальше отсюда. А тут, уж не знаю…

Рассказчик наш стал рукавом слезы вытирать.

– На полигончике этом в полтора гектара поначалу бутафорию всякую устраивали: фейерверки пускали, музыку крутили, гранаты учебные взрывали – вроде бы учения идут. Население надо было успокоить. Потом нагнали техники видимо-невидимо, траншеи 4-метровой глубины нарыли вокруг. Ночью привозили несчастных, строили на краях траншей и расстреливали из пулеметов. Крики, рассказывают, страшные были, проклятия. Так вот, заполнят траншею, укатают землицей…. Траншей этих я уж и не помню сколько нарыли. Полигон огромный. Потом долго землю возили, травку сеяли. Следы заметали. А природа сама это место отметила: видишь, какая клубника растет. Да мы, местные, ее не берем. Грех это. Знаем ведь, на какой земле растет, отчего она такая плодородная. Церковку вот соорудили. Батюшка служит. Люди издалека приезжают. Никто, ведь, не знает, кто здесь погиб…

В истории не часто все, что происходило с человечеством в те годы, называли своими именами. Последний раз на Нюрнбергском процессе.

Всему миру с той поры известны Освенцим, Майданек, Бухенвальд, Треблинка… Бутово не известно никому в мире. Да и в нашей стране, на которую Бог послал такую кару, мало кто знает об этом. Неужели мы умеем только прощать и забывать?

А ведь в Москве был еще и единственный крематорий на Донском кладбище. И туда привозили расстрелянных. В больших ящиках, по пять-шесть трупов в каждом. Директор крематория расписывался в приемке трупов для кремации. Указывалось только количество. Имен не было. Кремацию выполняли специально обученные сотрудники НКВД. Сотрудников крематория не допускали. Только директор иногда присутствовал. Прах никто не хоронил. Его просто ссыпали в мусорные контейнеры и отвозили на городские свалки. Тех, кто выполнял эту нечеловеческую работу, награждали, как за подвиги на полях сражений. Вот один пример:

Из служебной характеристики на бывшего коменданта тюрьмы НКВД (имя называть запрещено):

«С 1936-го по 1938-й год находился на спецработе по исполнению приговоров, являлся членом исполнительной тройки.

За время службы в органах награжден орденами Ленина, Красного Знамени, Красной Звезды, боевыми медалями».

Меня потрясло, когда я узнала, что арестованного Берию привезли в Сухановскую тюрьму. Там, говорят, его и расстреляли, а труп кремировали в Донском крематории.

Воистину, есть высшая справедливость в том, что подчас палачи повторяют путь своих жертв, а их прах покоится в таких же безымянных могилах. Только одних чтут всегда и поклоняются их памяти, а другие, несмотря на земное величие, после смерти прокляты и забыты.

«Пленение Шамиля», или «погибельный» Кавказ

Это будет рассказ о двух жизнях: художественного полотна и его центрального героя. Их судьбы связаны с Кавказом, с войнами, что бушевали и бушуют там. И человек, и картина пережили на протяжении многих десятилетий всеобщее признание и тяжкие испытания, были на грани гибели и вновь возрождались.

История эта не только дошла до нас почти через полтора века, но и продолжается сейчас, вращаясь по кругу времен, словно в диком и пленительном танце.

Исламские народы Северного Кавказа называют старинный обряд поминовения аллаха Зикр. Религиозные мистики говорят, что во время исполнения этого танца возникает ощущение, будто вся земля вокруг охвачена огнем и лишь внутри круга – спасение. История утверждает, что нечто подобное пережил во время участия в Зикре и знаменитый имам Шамиль, чье имя навсегда вошло в историю России и северокавказских народов.

Он родился 26 июня 1797 года в аварском ауле Гимры. Старики говорили, что больной хилый мальчик не жилец и посоветовали родителям сменить ему имя. Ребенка отнесли в мечеть и нарекли неизвестным тогда на Кавказе именем Шамиль. И, как ни странно, дело пошло на лад. Чуть ли не с трех лет он начал заниматься борьбой, плавал в бурной реке, целые дни проводил в седле. Высокий, атлетически сложенный красавец вызывал всеобщее восхищение. Не меньше, чем в джигитовке и военных упражнениях, преуспел он в учении. Книга всегда считалась в горах высшей ценностью. Убогие сакли украшали богатые библиотеки. Шамиль в совершенстве овладел арабским языком, получил образование лучшее из возможного тогда.

Годы взросления Шамиля были временем многолетней и кровопролитной войны России за покорение Кавказа. Еще молодым человеком встал он под знамена первого имама Чечни и Дагестана Гази Магомеда, объявившего «священную борьбу против неверных». Со временем Шамиль сам стал имамом и на протяжении почти четверти века возглавлял вооруженное сопротивление России. Весь порубленный саблями, с печенью, проткнутой штыком, он оставался красавцем с гордо выпрямленной спиной, в белоснежной папахе, с окладистой бородой.