Читаем без скачивания Собрание соч.: В 2 т. Т .2. : Стихотворения 1985-1995. Воспоминания. Статьи.Письма. - Игорь Чиннов

И море черное, витийствуя, шумит.

Звук этого «витийствуя» здесь — несравненен!

К тому же «стихов» вне стихотворной формы я и не люблю. Вопреки Иваску, рифма — б<…> очаровательная и порой кажется молоденькой. А метр — совсем хорошая вещь; правда, во французской поэзии обычный размер очень уж заезжен, но Supervielle, например, писал стихи не в vers libre [19], а звучало свежо (и звучит).

Недели через 2 жди «Линий» — где рифмы, ямбы (хотя не языковские и не ахматовские), где «небо», «закат», «облака», «луч», «нежность» и прочие запретные красивости. Употребляю эти слова по простодушию, не зная, что они старомодны. Или потому употребляю, что спекулирую на красивой поэтичности. Как знать? Есть еще объяснение: люблю небо, закат, облака, прозрачные и нежные «вещи», люблю традиционный поэтический язык, симво­лический душевныйпейзаж . Люблю — и пишу, как хочется — пытаясь, впрочем, «дозировать» так, чтоб получалось не слишком густо. Очень далеко отойти от «поэтичности» – так и от поэзии окажешься далек: надо быть где-то на полпути (от «красот»). Модернизм, который я, право же, знаю, мне противен так же, как джаз, которого никогда не слушаю, что не значит, будто идеал мой – это романс Чайковского .

И черни, требующей новизны,Я говорю: нет новизны. Есть – мера.

Чмок. Дуся.

8 ноября 1965 г. Лоренс, Канзас, США

Дорогой Толя — тип, субъект, крокодил! А я, сомнений нет, — совершенная свинья. Только без ермолки, в отличие от Земляники, но в остальном — совершенная свинья. И Вы будете правы, при встрече (ах! когда?!) облив меня презреньем (но только презреньем, не вареньем и не чем-нибудь похуже)!

Я попросту безобразник. Ммммерзавец. Но – вот смягчающие обстоятельства:

вернувшись с Гавайских, б. [20] Сандвичевых островов, где есть сандвичи, но нет гавайской гитары, хотя на hawaian show [21] кричат Alo-ha (алоха), т.е. аллаверды — GriiB Gott, и девушки вращают бедрами и жопой с типично астрономической скоростью (попробуйте, но я пасую), — вернувшись, говорю я, с вышеозначенных (см. выше) островов, я, гм, закрутился, подобно гавайской жопе (см. выше), с такой же скоростью — в вихре, увы, житейских дел.

Надо было: 1) в любезных письмах подробно разобрать книги, присланные мне пятью а-а-а-втора-а-а-а-ми; 2) ответить на 17 писем обширными посланиями; 3) развесить в моих княжеских хоромах (Я завел именно такую квартиру, о которой писала Анна Андреевна: «Ах, как хорошо!» (+ «такое амбре, чтобы войти было нельзя».) Роскошь умопомрачительная.) – так вот, развесить надо было в этом палаццо 11 (одиннадцать) новых картин – задача сложнейшая!!! мяу!; и 4) Муза, схватив меня (не за вихры, увы, на месте вихров – тишь, гладь) за шиворот, подтащила к «рабочему столу» с гусиным пером в сухой чернильнице – и… Это ужасно.

Так что – простите уж канзасского молчальника… (Весьма болтливого, впрочем, судя по этому письму, гм, гм.) И – примите грандиозный кникс и крацфус [22] за письма, фотографии – и письмо дальнего моего предка, не самого дальнего, что, уцепившись хвостом, раскачивался на кокосовой пальме, — но все же довольно отдаленного.

Всерьез: огромное Вам, широкое русско-латышско-чухонско(!)-канзасское мерси. Очень благодарю. Толя, милый, это же была возня — списываться с майором и т.д., а Вы же так заняты. Тронут дружбой, аж растроган самоотвержением.

Немедленно вслед за чем, бесстыдный, собираюсь навязать Вам еще дело (вот сволочь!): хочу попросить, чтоб отправили в контору переводов (в Стокгольме должны же быть, рассуждаю я) то «генеалогическое исследование», которое добрый майор Вам прислал. Пущай (сколько бы ни стоило – ich bin ja wohlhabend und was unter 50 dollar Liegt, ist ja iiberhaupt kein Geld fur mich, Strunt [23], раз плюнуть, да и 100 долларов можно «на такое дело» отслюнить) – пущай переведут на английский (я теперь чистокровный англо–американец), а со старинных документов «снимут ксерокс» , сфотографируют т.е., посредством ксерокса. Плачу за все, не стесняйтесь в расходах.

А Вам за то восьмиэтажный дом подарю — хорошо? И вечно Бога буду молить за Вас, в чем действительно настоятельная необходимость.

Эге! Из письма Вашего выясняется, что «Белочка» Ваша (препремилая!) — «художница». «Доброе дело, хорошее дело». А из фотографии выясняется, что физии у Вас обоих очень приятные и что настроение на них «отображается» тоже очень приятное – это уже совсем хорошо.

Пришлю в ответ и свою разжиревшую морду, дайте срок.

Ас чухонским профессором, прикатившим ко мне в Колорадо (где была отрада земная), побыть пришлось недолго, увы: мамаша евонная чегой-то занедужила, к крайней моей досаде – нашла время, ей-богу! И он возвратился – как тот лермонтовский безумец , который ищет бури (как будто в бурях есть покой), в родные объятия Tornado Tamara (здесь всем ураганам, кстати, дают женские имена). У меня мороз по коже, как при мысли о крещенской проруби, но он стоически переносит.

Ах да – приходится вернуться к майору, который хочет знать о книге дворянства Новгородской губернии. ОК(эй), пошлю Вам

для него Х-гох.

А я здесь (на Ваш вопрос) — благоденствую, ибо есть 2 главных «фактора» благополучья: а) досуг, б) обеспеченность в рассуждении «старости лет». Фактор под литерой а — это, братцы мои, чего в Мюнхене не было (как и б), — и это дело, братцы, великое. И ежели Вы, архивный юноша, тоже осуществите Ваше намерение «заиметь» побольше досуга, о каком намерении пишете, это будет пре-вос-ход-но.

Кажинный день благодарю: а. Господа Бога; б. Чухонского профессора; с. (лично ) Игоря Чиннова, решившегося сняться с якоря и пуститься по следам варяга Эриксена. Ах да, благодарю и са­мого Эриксена и Колумба: без них не было бы Канзасского ун-та, и куда бы я поехал, посудите сами?!

Всерьез: очень доволен. Не то чтоб непременно Америкой, но «непременно» тем, что я живу так, как я здесь живу. Именно сие суть важно, как нам живется. Ubi bene, ibi patria [24]? He patria [25], но раз bene [26], то и bene, остальное же — Фене, Сене, Бене и… матери (слышали анекдот?). И – еще раз спасибо! И — пишите!

Ваш Игрушка-ковбой.

23 апреля 1966 г., Лоренс, Канзас, США.

Ослик — Суслик!

В рецензии на «Мои яички» — пробел: добавь сам, что «кни­жечка издана иждивением бакалейной лавки Варсонофий Корытников и Сыновья».

Сам обещал поднажать насчет оплаты Эльдриджа.

Голосовкер твой – удачен; прилагаю. А откуда выписать? Читал Аронсона с НЖ? Вот болван-то! Бедный Досифесей: Гуль и Г.В.Адамович бранят его за модернизм, Ослик – за старомодность, а теперь у Ослика еще подмога появилась; и вчетвером вы меня заклюете.

Письмо ГВА получишь на днях в виде ксерокса. Меня его пуританский максимализм, ужасное влияние Толстого русской интеллигенции и — ну да, конечно, – Христа-морализатора — и Достоевского с Лиссабонским землетрясением. Если мои стихи не жгут сердце людей — лучше остаться у разбитого корыта.

А я говорю:

если хотеть от стихов предельной серьезности, то нелепо писать ма-ма, ма-ма, ма-ма – и в рифму, а надо перейти на свободный размер без рифм. Это ясно. Но стихи отчасти близки к балету и опере – и в них есть элемент игры , а не только «жечь сердца», «испо­ведь», проповедь и пр. К тому же, как ни старайся жечь сердца, все равно никому никогда не удавалось и не удастся написать такие стихи, чтоб их «растерянно шептал на казнь приговоренный»: когда у человека хотя бы только зуб ноет, никакое искусство ему не мило – настоящее страдание никаким четырехстопным ямбом не излечишь и даже не облегчишь.

На слова же Достоевского Мережковскому, что «страдать надо, а потом уже стихи писать», — отвечаю: не хочу, чтоб меня поэзия съела, не хочу из сердца своего сделать удобрение для розы поэзии. К <…> матери аскетическое служение! И к <…> матери посмертную славу, ибо крайне маловероятно, чтоб мертвец мог ощутить сладость удовлетворенного честолюбия. И на сих словах, полных крайнего цинизма, стою. Мне писать стихи доставляет некую легкую радость; но никакого священного восторга (волосы дыбом, холодок по спине) — nix [27]. А читать стихи — тоже доставляет легкую радость, ежели стихи хорошие: люблю музыку хороших стихов, люблю хороший образ и даже — о, варварство! — удачную рифму. Порой волнуюсь – от Мандельштама, Пушкина, иногда – Анненского, почти плачу, – но это реакция на их искусство , а не на их страдания и не на иск-во как результат страданий: Tristia и Евг. Онегин не «порождены» страданием, а Кип. Ларец – только отчасти «порожден».

Стихи Чиннова – тоже не «порождены» этим самым страданием. И слава Богу. Самое глупое было бы – в положении русского эмигрантского поэта, коего читают единицы, «для рифмы щадить». Ибо если и верить, что лет через 50 стихи эмигрантов станут «широко известны в России», то что это за утешение и почему из-за этого стоит «работать над стихом»? К тому же не сомнительно, чтоб я тамошним читателям когда-нибудь, хоть «одной стороной своего творчества», пришелся по вкусу. Вообще – писали стихи «сотни миллионов», сотни тысяч; а сколько имен удержалось? Сколько просуществовало в сознании «благодарных читателей» хотя бы 100 лет? «Жизнь, отданная иск-ву», после чего «и в Лету — бух!» — что может быть нелепей? Так что не будем поддаваться проповедникам аскетического максимализма.