Читаем без скачивания Жизнь Клима Самгина. "Прощальный" роман писателя в одном томе - Максим Горький

За стеклами ее очков он» е видел глаз, но нашел, что лицо ее стало более резко цыганским, кожа — цвета бумаги, выгоревшей на солнце; тонкие, точно рисунок пером, морщинки около глаз придавали ее лицу выражение улыбчивое и хитроватое; это не совпадало с ее жалобными словами.

— Он был либерал, даже — больше, но за мученическую смерть бог простит ему измену идее монархизма.

Самгин, доставая папиросы, наклонился и скрыл невольную усмешку. На полу — толстый ковер малинового цвета, вокруг — много мебели карельской березы, тускло блестит бронза; на стенах — старинные литографии, комнату наполняет сладковатый, неприятный запах. Лидия — такая тонкая, как будто все вокруг сжимало ее, заставляя вытягиваться к потолку.

— Ты, конечно, тоже за конституцию? Самгин утвердительно кивнул головой, ожидая, скоро ли иссякнет поток ее слов.

— Я — понимаю, ты — атеист! Монархистом может быть только верующий. Нравственное руководство народом — священнодействие…

Нет, она не собиралась замолчать. Тогда Самгин, закурив, посмотрел вокруг, — где пепельница? И положил спичку на ладонь себе так, чтоб Лидия видела это. Но и на это она не обратила внимания, продолжая рассказывать о монархизме. Самгин демонстративно стряхнул пепел папиросы на ковер и почти сердито спросил:

— Почему ты так торопишься изложить мне твои политические взгляды?

— Нужна ясность, Клим! — тотчас ответила она и, достав с полочки перламутровую раковину в серебре, поставила ее на стол: — Вот пепельница.

— Я тебя задерживаю?

— Нет, нет! Я потому о панихиде, что это волнует. Там будет много людей, которые ненавидели его. А он — такой веселый, остроумный был и такой…

Не найдя слова, она щелкнула пальцами, затем сняла очки, чтоб поправить сетку на голове; темные зрачки ее глаз были расширены, взгляд беспокоен, но это очень молодило ее. Пользуясь паузой, Самгин спросил:

— Ты очень близка с Зотовой?

— Ради ее именно я решила жить здесь, — этим все сказано! — торжественно ответила Лидия. — Она и нашла мне этот дом, — уютный, не правда ли? И всю обстановку, все такое солидное, спокойное. Я не выношу новых вещей, — они, по ночам, трещат. Я люблю тишину. Помнишь Диомидова? «Человек приближается к себе самому только в совершенной тишине». Ты ничего не знаешь о Диомидове?

— Нет, — сухо ответил Самгин и, желая услышать еще что-нибудь о Марине, снова заговорил о ней.

— Но ведь ты знал ее почти в одно время со мной, — как будто с удивлением сказала Лидия, надевая очки. — На мой взгляд — она не очень изменилась с той поры.

Тон ее слов показался Климу фальшивым, и сидела она так напряженно прямо, точно готовилась спорить, отрицать что-то.

«Глупо выдумала себя и натянута на чужие мысли», — решил Самгин, а она, вздохнув, сказала:

— Да, она такая же, какой была в девицах, — умная, искренняя, вся — для себя. Я говорю о внутренней ее свободе, — добавила она очень поспешно, видимо, заметив его скептическую усмешку; затем спросила: — Не хочешь ли взять у меня книги отца? Я не знаю, что с ними делать. Они в прекрасных переплетах, отдать в городскую библиотеку — жалко и — невозможно! У него была привычка делать заметки на полях, а он так безжалостно думал о России, о религии… и вообще. Многие надписи мое чувство дочери заставило стереть резинкой…

— Вот как даже? — иронически воскликнул Самгин.

— Ты — тоже скептик, — тебя это не может смущать, — сказала она, а ему захотелось ответить ей чем-нибудь резким, но, пока он искал — чем? — она снова заговорила:

— В Крыму встретила Любовь Сомову, у дантистки, — еврейки, конечно. Она такая жалкая, полубольная, должно быть, делала себе аборты.

— Ее в Москве избили хулиганы, — сердито сказал Самгин.

— Да? Вот почему она такая озлобленная на все. Она была у меня на даче, но мы с ней едва не поссорились.

Самгин тоже почувствовал, что если не уйдет, то — поссорится с хозяйкой. Он встал.

— Ну, тебе пора на панихиду.

— Да, к сожалению. Но — ты еще зайдешь?

— Бели не уеду.

— Заходи, захода, — сказала она, сильно встряхивая руку его.

Он вынес на улицу чувство острого раздражения, которое даже удивило его.

«Что это я, почему? Ну — противна, глупа, фальшива, а мне-то что?»

Отыскивая причину раздражения, он шел не спеша и заставлял себя смотреть прямо в глаза веем встречным, мысленно ссорясь с каждым. Людей на улицах было много, большинство быстро шло и ехало в сторону площади, где был дворец губернатора.

«Оживлены убийством», — вспомнил он слова Митрофанова — человека «здравого смысла», — слова, сказанные сыщиком по поводу радости, с которой Москва встретила смерть министра Плеве. И снова задумался о Лидии.

«Она не хотела говорить о Зотовой, — ясно! Почему?»

Дома, едва он успел раздеться, вбежала Дуняша и, обняв за шею, молча ткнулась лицом в грудь его, — он пошатнулся, положил руку на голову, на плечо ей, пытаясь осторожно оттолкнуть, и, усмехаясь, подумал:

«Какие бабьи дни!.»

Но видеть Дуняшу приятно было, — он спросил почти ласково:

— Ну, как ты — успешно укрощала строптивых? Отскочив от него, она бросилась на диван, ее пестренькое лицо сразу взмокло слезами; задыхаясь, всхлипывая, она взмахивала платком в одной руке, другою колотила себя по груди и мычала, кусая губы.

«Пьяная?» — подумал Самгин, повернулся спиною к ней и стал наливать воду из графина в стакан, а Дуняша заговорила приглушенным голосом, торопливо и бессвязно:

— Ты не имеешь права издеваться, — тебе стыдно, умник! Я ведь — не знала…

Он посмотрел на нее через плечо, — нет, она трезва, омытые слезами глаза ее сверкают ясно, а слова звучат уже твердо.

— Но если б и знала, все равно, что я могла сделать?

— Не понимаю, — сказал Самгин, подавая ей воду. — Что случилось?

— Они там — чорт знает чего наделали, — заговорила Дуняша, оттолкнув его руку. — Одному кузнецу перебили позвонки, так что у него ноги отнялись, четверых застрелили, девять ранено. А я, дура, пою! Ка-ак они засвистят! — с ужасом, широко открыв глаза, сказала она и зажмурилась, тряся головой. — Ну, знаешь, я точно сквозь землю провалилась, — ничего не понимаю! Ты был прав тогда — сволочь они! Это ты и напророчил мне! Солдаты там, капитан какой-то. В рабочей казарме стекла выбиты, из окон подушки торчат… В красных наволочках, как мясо. Я приехала вечером, ничего не видела…

Самгин курил, морщился и вдруг представил себя тонким и длинным, точно нитка, — она запутанно протянута по земле, и чья-то невидимая, злая рука туго завязывает на ней узлы.

— Ты успокойся, — пробормотал он, щадя себя, но Дуняша, обмахивая мокрым платком покрасневшее лицо, потрясая кулаком другой, говорила:

— Я ему, этой пучеглазой скотине — как его? — пьяная рожа! «Как же вы, говорю, объявили свободу собраний, а — расстреливаете?» А он, сукин сын, зубы скалит: «Это, говорит, для того и объявлено, чтоб удобно расстреливать!» Понимаешь? Стратонов, вот как его зовут. Жена у него — морда, корова, — грудища — вот!

Дуняша показала объем грудищи, вытянув руки, сделав ими круг и чуть сомкнув кончики пальцев.

— «Родитель, говорит, мой — сын крестьянина, лапотник, а умер коммерции советником, он, говорит, своей рукой рабочих бил, а они его уважали». «Ах ты, думаю, мать…» извини, пожалуйста, Клим!

Она снова тихонько заплакала, а Самгин с угрюмым напряжением ощущал, как завязывается новый узел впечатлений. С поразительной реальностью вставали перед ним дом Марины и дом Лидии, улица в Москве, баррикада, сарай, где застрелили Митрофанова, — фуражка губернатора вертелась в воздухе, сверкал магазин церковной утвари.

— Ну, перестань же, перестань, — машинально уговаривал он, хотя Дуняша не мешала ему, да и видел он ее далеко от себя, за облаком табачного дыма. Чувствовал он себя нехорошо, усталым, разбитым и снова подумал:

«Можно сойти с ума…»

Дуняша оборвала свои яростные жалобы, заявив:

— Я — есть хочу, напиться хочу!

Самгин послушно подошел к звонку и, проходя мимо Дуняши, легонько погладил ее плечо, — это снова разбудило ее гнев:

— Они там напились, орали ура, как японцы, — такие, знаешь. Наполеоны-победители, а в сарае люди заперты, двадцать семь человек, морозище страшный, все трещит, а там, в сарае, раненые есть. Все это рассказал мне один знакомый Алины — Иноков.

— Иноков? Зачем он там? — спросил Самгин, остановясь среди комнаты.

— Не знаю. Кажется, служит. Неприятный такой. Разве ты знаешь его?

— Это — не тот, — сказал Самгин.