Читаем без скачивания Изумительное буйство цвета - Клэр Морралл

Я продолжаю идти и когда поднимается солнце. Какая серость перед рассветом! Это бледность, лишенная цвета. Такова реальность. Цвет дня — всего лишь фасад, который для того и окрашен так щедро, чтобы обманывать нас, заставляя думать, будто весь мир столь же ярок, как он.

Теперь солнце поднимается среди рваных облаков. Окружающие меня дома становятся необыкновенно розовыми — их бетонные стены внезапно обретают цвет, и я оказываюсь в окружении замечательных зданий: офисов, квартир, отелей, — которые так и сливаются в гармонию цвета. Затем розовый переходит в желтый. И тут я все вспоминаю: я больше не смогу ходить встречать Генри. Поэтому я иду на остановку и теперь жду тот автобус, который отвезет меня домой.

Миновав три лестничных пролета, я на миг задерживаюсь у двери в квартиру Джеймса. Однако здесь — никаких признаков жизни, поэтому я достаю ключ и отправляюсь в свою квартиру. Он не узнает, что меня не было дома всю ночь.

Здесь, в окружении различных красок, всевозможных предметов, каждый из которых имеет для меня определенное значение, я чувствую себя в безопасности. Здесь и коллекция репродукций Сезанна, и мои ученические картины, на вешалке — коллекция разноцветных шарфов. Здесь есть и несколько не очень удачных картин отца, которые я особенно люблю за то, что они отвергнуты: там линия не совсем прямая, здесь синий слишком бросается в глаза, а эта просто не нравится Дэннису, торговому агенту отца. Мне приятно рассматривать именно то, что не хочет выставлять мой отец; эти бедные отвергнутые творения, в них — именно та его часть, что не достигла совершенства. Они напоминают мне о том несовершенном времени в его жизни, когда он служил в Британской авиации. Я вижу все это в отце, потому что знаю и историю его медалей, и тот засекреченный, ущербный мир.

Мы с Джеймсом женаты, не разведены. Мы не расстались. Мы просто живем в соседних квартирах.

Мой брат Мартин — водитель-дальнобойщик. Это он повесил мне на стенах между картинами несколько полок. Когда Мартин дома, он все для меня делает с особой любовью, но при этом довольно несовершенно. Полки висят кривовато, поэтому за три недели мои фарфоровые кувшинчики постепенно сползают влево и собираются все вместе в левом углу. В конце концов я расставляю их по местам, откуда они вновь могут начать свое путешествие. Я собираю кувшинчики с одиннадцати лет, с того самого времени, как Адриан, мой старший брат, начал привозить их мне со всего света, — рекламируя свои книги, он объезжает земной шар с большим шиком, чем Мартин. Адриан никогда не забывает обо мне: он всегда находит что-то новое, особую живость в сочетании цветов, неожиданный изгиб. Мне нравится снимать кувшинчики и держать их в руках, поглаживая блестящую глазурь, узнавая пальцами каждый изгиб.

Ниже полок с фарфором — книжные полки, абсолютно не похожие на верхние. В них нет ни одного пустого места, книги кругом вылезают наружу, вьются узкими стопками по всему коридору, просачиваются даже в ванную, сидят на телевизоре, угрожают свалиться с холодильника.

Да, я существую именно для этого — читать детские книжки. Не те, что с картинками, а простые истории для детей, научившихся читать. Я пишу на них рецензии в разные газеты (заручившись очень серьезными рекомендациями: Адриан Веллингтон, писатель, — мой брат) и читаю их для торговых агентов и для детской библиотеки. Печатаю отчет страницы на две или обзор на одну страничку, стараясь быть аккуратной, но массы карандашных исправлений мне избежать все же не удается, впрочем, точно так же, как и новых интересных идей, что приходят слишком поздно. Я кладу все написанное в конверт и приступаю к новой книжке.

Такова моя жизнь. Сижу я или лежу, я все время читаю. Моя голова забита хулиганами, злыми мачехами, катастрофами на Бетельгейзе, преуспевающими мамами, перекладывающими на пап ответственность за детей. Детьми, убегающими из дома, детьми, живущими на крыше высотного дома, детьми, у которых нет друзей.

Но в итоге — и я не могу не воспринимать это как поражение — я лишь потребитель. Я поглощаю чужие идеи, но ни на что не оказываю серьезного влияния.

Возможно, моя мать была потребителем. Может, я — в нее.

Дом номер 32 на Теннисон-Драйв мой отец купил на деньги, которые получил в наследство после войны. В то время все дома вокруг были очень на него похожи. Последние тридцать лет их сдавали в наем, а затем снесли. Вместо них построили новые, в неоклассическом стиле, каждый — отдельным особняком, с двойными гаражами и удобными подъездными аллеями. Теперь дом номер 32 им не соответствует. У него усталый и растрепанный вид, оконные рамы разваливаются, ставни заржавели. Провинившееся дитя — своими притязаниями на внимание взрослых он лишь выпячивает собственные недостатки.

Иногда отец заводит разговор о перестройке дома, но мне не хочется никаких изменений. Он такой, какой есть на самом деле, и все мои воспоминания связаны именно с ним. Каждый раз, входя внутрь, я чувствую, как ощущения того времени — мои братья уже большие, а я маленькая девочка рядом с ними — переполняют меня. И эта их постоянная готовность играть со мной…

Мы часто играли в сардинки, некий вариант пряток, когда кто-то один прячется, а тот, кто его находит, к нему же и присоединяется. И так до тех пор, пока не остается один — последний, продолжающий искать всех спрятавшихся. Помню, как я спряталась первой, одна — в железном сундуке, где хранилась праздничная одежда. Были слышны приближающиеся шаги, видна полоска света, когда Пол заглянул внутрь. Я вся сжалась, затаила дыхание, изо всех сил желая стать невидимой.

— Никого нет, — весело прокричал он кому-то, и я услышала удаляющиеся шаги.

За этим последовало его внезапное возвращение бесшумными шагами в мягких шлепанцах, прыжок ко мне в сундук и тихое, очень осторожное опускание крышки.

Но и Джейк вернулся, его не проведешь такими фокусами.

Мы сидим втроем, сжавшись в темноте. Мне слышно, как тикают часы Пола, — неужели он даже тогда все анализировал, подсчитывая в своем математическом уме, каковы преимущества прячущихся, считая тикающие секунды? Джейк дышал ртом, его забитый нос нежно высвистывал свою мелодию с точными интервалами ритма. Парадная одежда попахивала застарелой плесенью. Это была исключительно мужская одежда: вельветовые курточки, клетчатые жилеты, бабочки в горошек. И как мы все помещались в таком крошечном пространстве? Сейчас это кажется невероятным.

И еще была одна игра, похожая на прятки, называлась вечное движение. В ней прячущийся все время находился в движении; запутывая следы, он возвращался на то место, в котором его уже искали.

Сметая паутину, мы заползали под кровати, в шкафы, замирали, распластавшись на высокой каминной полке, незаметные благодаря мрачной тусклости сорокаваттных лампочек.

Как много было потайных мест, как много пустых комнат! В их углах скапливалась старая мебель: плетеные стулья, раскладушки, стулья с дырками вместо мягких сидений. Встроенные стенные шкафы с отваливающейся у задней стенки штукатуркой, с дверцами, болтающимися на развалившихся петлях. Там были и огромные картонные коробки, сундуки, кипы газет. Мы прятались под столами, вжимались в голые доски пола, пропитанные пылью предыдущих поколений.

Мы решали, какую тактику избрать. Конечно же всех наставляет Адриан:

— Пол, ты отправишься в старую ванную. Ты, Китти, пойдешь в другой конец — к зеленому туалету. Мартин, ты начнешь со спальни. Если я останусь здесь, то мне будут видны все его действия. И тогда он никуда не денется — обязательно пойдет вот здесь.

Ох уж этот зеленый туалет! Темный, с бутылочного цвета линолеумом, загнутым по краям. И стен не видно: они заставлены папиными неудачными портретами. А глаза следили за каждым твоим движением, куда бы ты ни пошел. Джейк маленький и юркий, его движения ритмичны, он проскальзывал прямо за мной. Я чувствовала колебание воздуха, слышала скрип половиц и — я упускала его!

— Адриан! — пронзительно кричала я. — Он вышел, он идет к тебе!

Он заставлял нас бегать кругами, падать друг на друга, но каждый раз ловил нас.

А мы все же загоняли его в угол, отрезали все пути к бегству, и вот он — среди нас, пойман в ловушку на лестнице в коридоре. Его прыжок длился целую минуту — он приземлялся на ступеньках на полпролета ниже, но мы уже спрыгивали за ним, и он в наших руках. Мы валились друг на друга, тяжело дыша, и воздух был пропитан потом и пылью, извлеченной нами из всех потайных, полуосвещенных закоулков нашего дома.

И опять — в сардинки. В тот раз последней, кто не мог отыскать остальных, была я. Путаясь в пустых коридорах, я уже готова была поддаться панике; она поднималась во мне постепенно, от ног — к голове. Мне казалось, что все разошлись, я начала всхлипывать, почти поверив, что меня оставили здесь вечно бродить в одиночестве.