Читаем без скачивания Москва-bad. Записки столичного дауншифтера - Алексей Шепелёв

О псевдослужебности мы ещё поговорим, а пока что отметим, что валяющиеся под окнами и у подъезда бутылки, жестяные банки, воздушные шары, всяческие обёртки, сигаретные пачки и тем паче окурки и битые бутылки никак не привлекают внимание дворника. В его обязанность, видимо, входит сметать подобные предметы, если попадаются, лишь пред домом, где уж совсем на ходу и видно, а этот «бермудский треугольник» у подвала является его собственным угодьем, сюда все кому не лень – даже он сам! – швыряют бутылки и всякую дрянь… Слегка разбирается сие только по праздникам – когда совсем уж мешает ходить и катать тачку.

Кроме того, зачастую под окном присутствует некая бонусная инсталляция «от фирмы» – в виде распотрошённой метлы, разваленной, раскисшей под дождём коробки, «разбитого» корыта (иногда двух рядом!), а порой и предметов одежды, обуви и ещё более первейшей необходимости. Деревце под окном, вроде бы единственная отрада взгляду, и то расписано при пробах краски белыми, бордовыми, зелёными пятнами и выглядит как увеличенный фрагмент картины Врубеля. Даже стена соседнего дома, стилизованная под кирпичную кладку, но своей похожестью на каменную тоже могущая бы хоть как-то порадовать глаз, испорчена какими-то неровными квадратами, намалёванными желтоватой краской всё теми же горе-художниками!

У нас для них, как я потом догадался, тоже есть своего рода инсталляция, правда получившаяся невольно. Единственное, что вполне ясно можно увидеть с улицы, из-за недостатка ширины шторки на большом окне, это православные иконы, висящие на белой стене да ещё освещённые лампой. Сейчас это, наверное, даже небезопасно, во всяком случае, особой дружелюбности не жди. Не могу похвастаться никакими изысками и раритетами: сверху обычная софринская икона «Вседержитель» в стеклянно-деревянном киоте, которой нас с Аней благословили в деревне родители, слева на импровизированной картонной полочке несколько маленьких иконок святых, тоже софринских, а чуть ниже – цветная распечатка А4 древнейшего изображения Христа. Это изображение (фотография фрески из монастыря Св. Елены на Синае, VI в.), непривычное даже и для нас, является самой выразительной частью композиции. Как только заглядываешь украдкой в окно, тут же обжигаешься басурманскими глазами о взгляд Христа, при всей кротости всё же пронзительный.

Я и сам его постоянно рассматриваю. Совершенная непривычность здесь в том, что Иисус изображён «вживую», практически в движении, словно это едва ли не на ходу снято нынешним цифровым фотоаппаратом. Плечи и грудь идущего по земле Христа покрывает не привычное красно-синее облачение, но кажется, что Он одет во что-то, весьма напоминающее какую-то современную ультрамодную куртку со стоячим воротником-отворотом, вполне по-журнальному стильно, прости Господи, обнажающим шею. На самом деле, такое ощущение создаётся из-за практической одноцветности хитона и накидки-гиматия: они в тон тёмно-каштановым власам с косицей тёмно-коричневые. Правая рука изображает двуперстное сложение, но не обычное подчёркнуто символическое, словно застывшее, с поставленными вертикально верхними перстами, а лёгкое, кроткое, будто только что явленное в благословение невидимому спутнику и… сфотографированное. Левой Он прижимает к себе Книгу, но не раскрытую и сияющую буквами, как нам привычно, а по-походному застёгнутую ремешками. Если присмотреться, софринский Христос сверху представляет собой то же самое, по сути, изображение, но как бы подретушированное. Лицо Спасителя на нём более округлое, более правильное и благостное, наверное, более славянское даже. Даже шея толще, а плечи, кажется, шире. Брови ровные, глаза просто добрые, но это «добрые» как бы взято в кавычки: от классического Спаса Нерукотворного в них мало что осталось… Я не склонен драматизировать, как староверы (хотя очень их уважаю), или же иронизировать в стиле «солидный Господь для бедных людей» – по мне, и софринские иконы приемлемы, подчас людям других просто негде купить, совсем не это главное; понятно, что в основном справедливы упрёки фряжскому письму, как раз более детализированному и портретному, в бездуховности, но вот, при взгляде на древний образ, оказывается, не всегда это верно… На фреске VI века что-то сразу бросается в глаза, но не сразу и поймёшь: это фон, перспектива, как на картине или фото – какой-то привычный городской ландшафт, древний полис за спиною живого и близкого Спасителя, напоминающий… Москву. Но там всё залито солнцем…

…Не знаю тоже кого благодарить, кому пришла благородная мысль проложить асфальтовую тропку от приснопамятных наших окон и нашего привлекательного угла наискосок до угла соседнего дома. Вернее, кому пришла, понятно: ленивым пешеходам, – но всё это дело отлито в асфальте, да ещё с крашеным бордюрчиком. Сработано, мы видим, так же эстетично, как и всё вокруг… Слава богу, что хоть эту косую факультативную тропку не огородили той низенькой капитально железячной зелёненькой оградочкой, коей поистине с московской щедростью и заботой разгорожено-обсажено всё вокруг – отчего вид из любого окна как на кладбище, и всегда подспудно думается, что если вдруг пойдёт человек на рогах, в некоей экспрессии, а тем паче приезжий, то точно в неё вплетётся и всё себе поломает. За неё и здоровому-то подчас трудно не зацепить, абсолютно трезвому: дорожки, особенно такие вот косые, зело узкие, при перенаселении не разойтись, а больному и подавно – ведь сделано как раз на уровне коленного сустава, а на каждом столбике приварен домиком железный острый уголок.

Но дело, повторюсь, в ином: факультативность, как водится, перешла в магистральность, и теперь у нас под окнами нескончаемым потоком маршируют люди – на работу и с работы. Они, по идее, могли бы пройти и более прямоугольно, как везде, но кто-то решил проявить заботу, укоротить им путь. Почти параллельно ближней пролегает ещё одна косая пешеходная магистраль чуть поодаль, там ходят реже, но тоже бывает. Смотреть на всё это, находясь дома, просто невозможно. Да что смотреть!.. В пять утра начинают идти на работу. Это вам не провинциально-совковый стереотип, что выходить надо в восемь, а отработав, возвращаться в шесть, а иногда можно и в пять, а то и в четыре (авось уездная библиотека не убежит!) – если бы в шесть!.. До часу ночи всё семенят с работы! И этот поток отчётливо слышен – торопливым туканьем-цоконьем: две трети бредущих в ночи – женщины, большей частью молодые, и 97 процентов из них на каблуках!

Утром, когда только начинаешь засыпать, вдруг, как назойливые мухи, появляются: один, одна, другая!.. В шесть часов текут уже вполне стабильно, что называется, активно. Резкое, устойчивое нацокивание отдаётся в черепе. Порой невольно чувствуется даже характер каждой дамочки! Вот делать им нечего, провинциальным недалёким, но, видимо, крепким созданьям, как с оголённым задником – короткая куртка, колготки, иногда джинсы – мерить неуютное, нелюдское пространство аршинными шагами и семенящими шажками, зевая и куря, настукивать на ходулях и котурнах по московским кривым дорожкам во мраке промозглой ночи!

В семь-восемь спешат по максимуму. Поток этот как конвейер, только куда стремительней, некоторые прямо таки бегут, пытаясь обогнать на узкой трассе, спотыкаясь на каблуках! Я это слышу, лёжа на кровати, как будто на берегу высохшего загаженного моря, со стороны которого, ещё не совсем очнувшись от сна, ожидаешь совсем другого… Вот он, этот очередной звук, возникает где-то за горизонтом, вот приближается, как убыстряющееся тик-так часов (иногда, когда на исходе уже завод пружины, это тиканье сбивается, спотыкается…), нарастает до максимума (проходят в полутора метрах от окна), и пока я тискаю и бью подушку, постепенно сходит, как волна, исчезает, как будто убавляют громкость… Как волна на волну, на него уже налезает новый, и новый…

Эх, думаешь, был бы снег, они б не цокали по мостовой подковами!

В шесть-семь часов они обегают, словно муравьи ничего не знающие и не значащие, нашего друга с его почти статичной метлой и статичной тачкой. В восемь-девять часов трогаются с места припаркованные напротив пятиэтажки авто (в основном джипы), что создаёт дополнительные препятствия несущимся уже с каким-то ускорением инстинкта, как лосось на нерест, пешим – но на них сидящие за рулём не смотрят, лишь сигналят: это пешки. В девять, в десять, в одиннадцать ещё бегут и идут, даже в двенадцать! «Если же и к одиннадцатому часу ты опоздал…» И в час ещё кто-то куда-то тянется, бабки и домохозяйки, школьники уже из школы.

С двух до трёх период относительного затишья, ровно в три, как с боем курантов, с громыханием полметровой скобы и полпудового, наверное, замка, снова начинаются пертурбации с тачкой, корытом, коробкой и метлой, и конечно же, с телефоном. Да ещё с подругой…