Читаем без скачивания Гитлерюнге Соломон - Соломон Перел

За несколько монет польские крестьяне согласились подвезти наш багаж на телеге. Мы пустились в дорогу при сильном ветре, семеня за телегой, как траурная процессия за катафалком, согреваемые лишь дыханием лошади.

Монотонный ход по скрипящему снегу напомнил мне об изгнании евреев из Испании[4]. Во время этого нескончаемого пути звучало во мне «Болеро» Равеля.

Иногда крестьяне останавливались, чтобы обратить наше внимание на расположенную вблизи базу немецких войск. Затем мы продолжали наш безмолвный путь. Я чувствовал озабоченный взгляд Исаака — он боялся, что мои силы закончатся. Тогда я старался идти твердым шагом и улыбаться, чтобы его успокоить.

В середине декабря 1939 года мы дошли до Буга, обессиленные, но живые. На другом берегу реки можно было различить солдат Красной армии в зеленых фуражках.

Появилась другая многочисленная группа беженцев, все смотрели на восток. Единственная лодка, принадлежавшая одному польскому крестьянину, служила паромом. Начался штурм, люди толкали друг друга, отпихивали руками, чтобы первыми сесть в лодку. Кое-как я отвоевал себе место, а моему брату не повезло, его выбросили на берег. Лодка уже отплывала, а люди все прыгали в воду, чтобы нас достать. Они надеялись перейти реку, держась за борта. Я звал брата, но больше его не увидел. Я ревел изо всех сил. Среди шума вдруг услышал, что должен ждать его на том берегу.

Крестьянин греб быстро и сильно. Сильный поток грозил унести нас с собой. Льдины окружали лодку. Мы уже пересекли середину реки, как вдруг лицо крестьянина исказилось ужасом. Он пролепетал: «Йезус Мария!» — и перекрестился. Тут я заметил, что в переполненную лодку стала проникать вода.

Медленно, но верно лодка стала погружаться в черные ледяные воды Буга. Среди беженцев возникла паника. Некоторые попытались спастись вплавь. Катастрофы никогда не ждешь. Лодка перевернулась вместе со всеми пассажирами, но до берега было уже недалеко, и взрослые могли уже идти вброд, балансируя с поклажей на голове, у них была почва под ногами. Но я был слишком мал, мои ноги не доставали до грунта. Я глотал воду и отчаянно пытался ухватиться за льдину. Я не мог плыть, закутанный в многослойную одежду, к которой были прицеплены зонтики. Сперва никто не пришел мне на помощь, но, к счастью, один русский пограничник увидел, как я тону и, не задумываясь, прыгнул в воду. Когда он вытащил меня на берег, я, после того как пришел в себя, в благодарность подарил ему авторучку, которую получил на бар мицву.

На следующий день я встретил брата, мы крепко обнялись, празднуя нашу встречу, и продолжили путь на восток в направлении Белостока. Опасность теперь осталась далеко позади.

Улицы и дома Белостока были полны беженцами из западной Польши. В соответствии с германо-советским договором о дружбе и границе этот район оставался в руках немецких захватчиков, тогда как восточную Польшу оккупировала Красная армия. Граница проходила по реке Буг.

Для меня вскоре нашли надежное убежище — переправили в Гродно, в советский детский дом. Мой брат отправился дальше на север, в Вильно, где он хотел найти свою старую подругу Миру Рабинович.

Детский дом № 1 находился в Гродно по адресу улица Ожешко, 15, в великолепном доме, который принадлежал польскому дворянину, как, во всяком случае, нам рассказывали. Этот богатый помещик бежал от советской власти и нашел приют у нацистов. Что за безумный мир! Люди покидают свой дом, свою землю. Одни бегут на восток от нацистов, другие — на запад, чтобы к ним попасть.

В этом сиротском доме я снова получил право жить по-человечески, чего давно уже был лишен. Постепенно я становился спокойнее, пришел в себя. Но кошмарное путешествие совершенно сломило меня. Мои чувства были в полном беспорядке. Воспитатели меня понимали, и я им благодарен за то, что снова привык к нормальной жизни с регулярным расписанием уроков, полноценной едой, постелью, учебой и занятиям в хоре. Все это способствовало тому, что я снова мог радоваться жизни. Но я страдал от тоски по родине, и меня мучили неопределенность и полное отсутствие известий о судьбе моих близких: каково им в то время, когда я тут беззаботно живу, ем теплую кашу или учу новую главу «Краткого курса истории ВКП(б)».

Боль изнуряла мою душу, а вскоре это сказалось и на теле — я стал «писуном». Каждое утро я должен был снимать свою простыню и под злобными взглядами моих товарищей проветривать ее и сушить. Такого со мной еще никогда не случалось.

Дни мы проводили в учебе и приятных занятиях. Каждый вечер мы приходили, чистые и хорошо пахнущие, на общий ужин в просторной столовой, которая после приема пищи служила музыкальным залом. Чаще всего подавали суп из манки, и я с удовольствием его уминал, потому что он напоминал мне еду, которую часто готовила моя мать.

Однажды, когда я наслаждался этим вкусным супом, ко мне подошла воспитательница и сказала, что я должен пойти в соседнюю комнату, где меня ждет молодая женщина. Тут же я начал строить догадки: может быть, это ученица из соседнего детского дома хочет спросить меня о каком-нибудь задании или это девушка из театральной кассы? Подумал я даже о фрау Кобрынски, которая ненадолго приютила меня до приема в детский дом. Я оставил суп и широкими шагами поспешил в соседнюю комнату. Не успел я закрыть за собой дверь, как мне на шею бросилась с плачем молодая девушка. Это была Берта, моя любимая сестренка! Долго мы стояли, обнявшись… Я хотел что-то сказать, но мои слова тонули в потоке слез — так я был возбужден. Берта не отпускала меня. Я мог только бормотать несвязные слова — ими мое огромное счастье пробивало себе дорогу.

Все еще не веря своим глазам, я уставился на Берту, по-прежнему красивую и все же с заметными следами ужасного страдания: усталость на лице, а в руках жалкий узелок. А ей был только двадцать один год! Через час, когда потрясение от свидания стало проходить, мы сели на мою кровать, единственный личный уголок в детском доме, и разговорились. Есть она отказалась — ни на секунду не хотела со мной расставаться. Рассказ о ее приключении меня поразил.

Берте с подружкой удалось бежать через ворота гетто, которые позже окончательно закрылись. По тому же пути, что и я, пережив те же опасности, она переправилась через Буг и нашла меня по адресу, который я указывал в своих письмах.

Она рассказала мне, что у отца и матери дела идут сносно, они счастливы, что Исаак и я в надежном месте и что они правильно тогда решили нас, а затем и ее отправить на восток. Письма моего брата Давида из немецкого лагеря для пленных не внушают опасения. Несколько часов Берта поспала на свободной кровати, а на рассвете следующего дня мы простились. Она ушла в Сморгонь, неподалеку от Вильно, где рассчитывала жить у Исаака и Миры, которые недавно поженились. Я не знал, что мы разлучаемся навсегда. Сегодня, когда я пишу эти строки, ее фотография стоит у моей кровати, как никогда не увядающий цветок.