Читаем без скачивания Гитлерюнге Соломон - Соломон Перел

Война продолжалась и увлекала меня за собой. Необходимость жить среди взрослых мужчин основательно изменила мою жизнь. Против своей воли я слушал их противные речи, их непристойные анекдоты, истории их любовных похождений и побед. Не все, что они говорили, было совсем неинтересным, однако по большей части это была пустая вульгарная болтовня. Иногда они тоже не могли скрыть своей тоски по семье, дому и Германии. Они утешали себя перспективой вернуться домой после скорой победы, которую они одержат задолго до прихода ужасной русской зимы.

Никто не отваживался хотя бы с оговоркой выражать собственное мнение о войне. И это при том, что день ото дня все большее число их товарищей превращалось в трупы, изрешеченные пулями или разметанные осколками гранат. Поначалу это были отдельные могилы, но чем ближе мы подходили к Москве, тем больше полей превращалось в сплошные кладбища.

Подвергшиеся промыванию мозгов, солдаты постоянно повторяли одни и те же фразы. В качестве аргумента в свою пользу они указывали на примитивные условия жизни после 25 лет коммунистического господства — в этом они находили признак небрежности и слабости: ничего себе рай, Адольфа Гитлера можно только благодарить за то, что он привел их сюда и таким образом открыл им глаза на советскую власть. Доказательство налицо, фюрер прав: тут необходима твердая рука, и она уже предначертана свыше — это рука немецкого рейха. В конце концов, это было бы хорошо и для «Ивана» — так они называли своих предполагаемых вассалов.

Временами, однако, жизнь была веселой. Я уже хорошо играл на губной гармошке, к тому же выучил их песни, научился играть в скат и раскачиваться, когда мы заливали пиво в охрипшие глотки. Но даже в минуты самого бесшабашного удальства страх не покидал меня ни на секунду. Что случится, если они узнают правду?

В осознании моей ужасной тайны я продолжал вести трагическую двойную жизнь. Ведь среди них не было ни одного, кому я мог бы довериться. А я испытывал жгучую в том необходимость. При том, что научился держать язык за зубами, управлять своими чувствами и не поддаваться искушению рассказать правду.

Однажды ефрейтор Герлах передал мне приказ явиться к командиру роты. Герлах спросил меня, знаю ли я, как надлежащим образом необходимо приветствовать начальника. Я отвечал, что постараюсь научиться, чтобы ему не было за меня стыдно. Я отполировал обувь, почистил пыльную форму, поправил фуражку. Я шел, раздираемый противоречивыми чувствами. Сердце мое учащенно билось. Гауптмана фон Мюнхов я очень боялся. Его лицо неизменно выражало скрытность, и это мне внушало осторожность и заставляло держать дистанцию. Он был обвешан наградами, особенно бросался в глаза Железный крест — настоящий юнкер, отпрыск консервативных прусских дворян. Для меня он был воплощением нациста. Когда я находился рядом с ним, то непроизвольно чувствовал себя скованным.

Я боялся, что он подозревает меня и, возможно, подслушивает, опасался, что однажды устроит мне допрос так, что из моих ответов раскроется правда. Он уже проявлял интерес к моей персоне и регулярно обо мне справлялся. А я постоянно с улыбкой отвечал, что мои дела идут хорошо, но при этом предательски краснел.

Теперь я должен был предстать перед ним в его палатке. Сведется ли все к строгому допросу, пусть и строгому, но который я выдержу? Я молил Бога о пощаде. Со временем я придумал себе простую и убедительную историю, которая, как я надеялся, рассеет недоверие и избавит меня от назойливых вопросов.

Я, дескать, рано стал сиротой, поэтому меня отправили в детский дом в Гродно. Родителей едва помню и не так много знаю о своих близких родственниках. Короче говоря, я один на свете. Ради пущей правдивости выдумал еще и тетю: время от времени она меня навещала, и мы говорили по-немецки; не знаю, как сложилась ее судьба.

Я шагал быстро, как солдат, который спешит в строй на комендантскую поверку. Состояние мое было в высшей степени тревожным. У входа в палатку стояла охрана. Я вошел и откозырял. Наверное, снаружи было слышно, как я щелкнул каблуками. Это понравилось, и я был принят с улыбкой. Гауптман фон Мюнхов предложил мне сесть, а ефрейтору Герлаху приказал принести вина и печенья. Мне вдруг подумалось: сон это или явь? «Ты уже пил когда-нибудь вино?» — спросил гауптман. Я отвечал, что нет. Я уже научился думать одно и при этом говорить, не моргнув глазом, совершенно другое.

Я хорошо помнил, что, по крайней мере, на Песах[9] когда-то выпил четыре стакана вина. Эти мицвот[10], приятные обязанности набожного еврея, я очень любил. Помню, как однажды в шабат[11] отец перед началом традиционной трапезы опустил в фужер с крепким алкоголем кусок сладкой халы и дал мне попробовать. Я чуть было не захлебнулся, слезы выступили у меня на глазах, а сидящие вокруг закатились громким смехом.

В то время как я думал об этих счастливых моментах в отчем доме, вслух отвечал, что еда в детдоме была скверной, а мои губы, само собой, никогда не касались вина.

«Если это так, то можешь попробовать настоящее хорошее мозельское». Вино приятно смочило горло, печенье было рассыпчатым и вкусным. «Что за прекрасная война для господина гауптмана!» — подумал я.

Завязалась непринужденная беседа. Гауптман фон Мюнхов не выражал никакого сомнения или подозрения, когда я ему рассказывал о своей придуманной жизни. Этим я был даже удивлен. Подумал даже, что вся эта история делала меня в его глазах более привлекательным. Он хвалил мое мужество, мое безупречное поведение, мою отличную дисциплину. А потом сделал мне ошеломляющее предложение.

Он владеет большим имением в Померании, в Штеттине, очень богат, но не имеет детей. А так как я очень ему понравился, он захотел меня усыновить. «Ты перестанешь быть сиротой и на своей новой родине получишь прекрасный дом».

Я как с неба свалился. Что-то во мне говорило: «Как ты можешь соглашаться — ведь у тебя есть родители! По отношению к ним это было бы преступлением».

Мое сознание бунтовало, и несколько секунд я сомневался. Противоречивые мысли теснились в моей голове. Вслух же сказал: «Я бы с удовольствием». Мне удалось при этом выглядеть счастливым и улыбаться. Он не замечал ничего, не мог заметить, что в эти мгновения со мной действительно что-то происходит. Внешне я был спокойным и радостным, внутри же бушевали горе и тоска по дому. Я еле сдерживал слезы.

Усыновление должно было произойти непосредственно после победоносного возвращения войск на родину. Я должен был встретить моего отца-усыновителя в его имении, где и предполагалось уладить необходимые формальности.