Читаем без скачивания Поцелуй льва - Михаил Яворский

Я на каких-то два-три года младше Ежи, но в присутствии Ванды он обращается со мной, как с малышом. Ему нравится унижать меня перед ней, называя «малый» или «gówniarz».[4] На удивление, он часто просит меня поиграть с ним в шахматы, наверно потому, что всегда у меня выигрывает. Но один раз находясь возле Ванды, когда я предложил ему сыграть партию, он заявил, что «унизится» до этого только потому, чтобы «намылить мне задницу». Ежи полюблял употреблять паскудные слова. Но на меня оказало сильное впечатление то, что он употребляет их в присутствии Ванды, и я решил, что он не достоин её.

«С немцами мы рискуем потерять свободу. С россиянами мы утратим свои души»

СТРАНСТВУЮЩИЙ БАБНИК

― Наконец-то, сдвинулось, ― сказал пан Коваль, оторвав взгляд от газеты. Его глаза под оборкой густых бровей вспыхнули тем особым огоньком, который появлялся, когда он видел привлекательную женщину или читал про какие-то ошеломляющие международные события. Я не знал, что он имеет ввиду и, глубоко окунувшись в собственные мысли, не имел желания расспрашивать.

Это впервые со времени моего прибытия во Львов, пять лет назад, я не ехал на каникулы к родителям. Уже был конец августа. Я знал, что родители скучают за мной. Для них лето всегда было полно забот. Моя мать сдаёт внаём жилье приезжающим на отдых панам из Львова. В основном это друзья пана Коваля, или друзья его друзей. Они приезжают вдвоем, втроем и остаются, обычно, на две недели. Явора привлекает их горным воздухом, лесными прогулками и блюдами моей матери. Пан Коваль самый давний и самый любимый гость моих родителей. Он остается у нас на целый месяц. Он любит горы и часто берёт меня с собой в однодневные путешествия.

Чтобы заботится о своих гостях, родители нанимают временных помощников: мама ― девушку, обычно из убогого горного села для помощи на кухне, а отец ― юношу для работы в хлеву и на полях. Моя обязанность на летних каникулах ― рано утром после дойки загонять коров на пастбище. Соседские дети делали то же самое. На моей ответственности было пять-семь коров, каждая, как и у других хозяев, со звоночком на шее. Поскольку грунтовая дорога до пастбища вилась аж до конца леса на горе Венец, коровы шли медленной процессией, а звоночки звенели в такт их неторопливых шагов. Так создавалась торжественная, иногда какофоническая симфония. Наоборот, назад они быстро сбегали с беспорядочным звоном.

Заметив, что я углубился в размышления, пан Коваль всунул мне газету: «На вот сынок, прочитай. От решений в Берлине и Москве зависит и твоя жизнь». Обычно он называет меня «Михасём», а иногда, как сегодня, обращается «сынок», хотя это звучало для меня удивительно.

Я не имел настроения читать, но всё таки тщательно проштудировал ту газету, зная, что он может спросить меня про наимельчайшую подробность. Газета подтвердила то, что пан Коваль услышал вчера по своему коротковолновому приемнику. Гитлер и Сталин, до этого заядлые враги, 23 августа подписали Пакт о ненападении. Этот пакт, по мнению пана Коваля, не предвещал ничего хорошего для Польши, географически расположенной между Россией и Германией. Тогда я не очень задумывался над словами моего опекуна, которые стали пророческими: ведь, как мы потом узнали, Пакт о ненападении имел секретный пункт, по которому Германия и Россия делили Польшу между собой.

Сегодня пан Коваль выезжал в запоздавший отпуск. Впервые он проведёт его не у моих родителей в Яворе. Он говорит, что едет на месяц к сестре, которая живет далеко на запад от Львова. Два года назад она проведывала пана Коваля. Поскольку она должна была остаться на целую неделю, пан Коваль попросил меня пожить у моего одноклассника Богдана, что я и сделал.

Вот это были денёчки! Мы играли в шахматы, гоняли парками, окунались в комиксы, соревновались в игру «Интеллигенция»,[5] говорили об одноклассницах, сходясь на том, что Соня все-таки самая лучшая. У меня закралось подозрение, что, как и я, Богдан был тайно влюблён в нее. Мы также пересмотрели два выпуска недельных новостей в пассаже Миколяша. Там, на экране, мы видели Гитлера, который бешено размахивал руками, обращаясь к толпе. Казалось, что единственной недвигающейся частью его лица были те смешные усы. Он говорил про предназначение Германии руководить миром, требовал большего Lebensraum[6] для немецкого народа. Богдан толковал это так, что Гитлер имеет намерение завоевать себе несколько европейских стран и сделать из них колонии.

В другом выпуске новостей мы видели Сталина. Его лицо казалось вылитым из стали. Понятная, если не презрительная, улыбка на его лице как бы свидетельствовала, что он знает какую-то тайну. Как и Гитлер, Сталин имел усы, но они у него напоминали густую наёжившуюся щетку.

После кино Богдан спросил: «А ты знаешь, кем были и чем занимались Гитлер и Сталин до того, как стали теми, кем они есть сейчас?»

Этот вопрос озадачил меня. Из уст Богдана он звучал как мат, в наших шахматных соревнованиях. Чувствуя мое невежество, Богдан продолжал образовывать меня, не ожидая признания, что я никогда и не думал об этом.

― Ну что, Михаил, ― сказал он сухо и важно, как директор нашей школы, ― ты должен знать что Гитлер австриец. Во время Первой мировой войны был капралом, а после войны зарабатывал себе на хлеб маляром, пока не стал фюрером Третьего Рейха.[7] А Сталин, ты будешь смеяться, был всего лишь сыном грузинского сапожника. Он изучал богословие, хотел стать священником, но стал атеистом и еще и коммунистом.

Осведомлённость Богдана ― а он любил ей похвастаться ― всегда впечатляла меня, хотя я иногда имел предчувствие, что всё это он выдумывает. Один раз он спросил меня, знаю ли я, что Иисус был педерастом, на что я отрубил, что ему, наверно, клёпки в голове не хватает и чтобы такой дурости я больше не слыхал. Мой ответ его нисколько не смутил. Сказал только: «Даже если это неправда, над этим стоит помозговать».

― Значит, вы нас покидаете! ― с жалостью вскрикнула пани Шебець, когда пан Коваль появился на веранде. Он был в коричневом твидовом пиджаке и серых штанах, а в руках держал свою обыкновенную кожаную сумку. Рубашка с накрахмаленным белым воротничком, темно-синий галстук и золотистая тесёмка придавали ему вид настоящего джентльмена.

― Что-то мне не очень верится, что вы просто едете проведать сестру, ― сказала пани Шебець, укоризненно поглядывая на пана Коваля. ― Очередное любовное свидание?

Пан Коваль проигнорировал ее вопрос, но она не успокаивалась.

― Знаете, Иван, все эти ваши поездки в этом году кажутся мне очень удивительными. ― Она глубоко вздохнула и с ноткой ревности в голосе продолжила. ― Чем вы на самом деле занимаетесь? Почему так часто слушаете Берлин по тому своему приёмнику? Скажите-ка, Иван, вы случайно не немец, не шпион? Да?

Как разбалованный ребёнок, которому не дали пирожного, но который упрямо пытается его выдурить, она ждала ответа пана Коваля. Я и не думал, что у неё такое буйное воображение. Она прекрасно знала, что пан Коваль увлекался изучением иностранных языков. Однако, как он говорил, наиболее ему нравился язык Гёте и Шиллера. Поэтому он так часто настраивал радиоприемник на берлинские волны.

Наверно, привыкший к упрёкам пани Шебець, пан Коваль спокойно пропустил мимо ушей ее подозрения. «Не беспокойтесь обо мне, ― сказал он. ― Позаботьтесь о Михасе, смотрите, чтобы он не был голодным». Он повернулся ко мне: «А ты, Михась, не забудь, что первого сентября начало учёбы».

― Счастливой дороги, пан Коваль, ― ответил я, пожимая ему руку.

Мы с пани Шебець следили, как он идет вниз ступеньками в сад, открывает чугунную калитку и поворачивает направо. Он не оглянулся, не помахал рукой пани Шебець, как она того хотела. «Вот, ушёл… странствующий бабник, ― вслух сказала она то, про что говорила, наверно, только мысленно. ― Интересно, сколько у него сестёр? Наверно по одной в каждом городе».

«Не спрашивай что будет завтра».

ПИСЬМО ОТ МАТЕРИ

После отъезда пана Коваля наш дом опустел, хотя пани Шебець и её сестра до сих пор были тут. Пани Щебець не любила покидать свой дом. После смерти мужа семь лет тому назад, жизнь в одиночестве в своём доме была для нее настоящим праздником. Она выходила в близлежащие магазины только за хлебом и бакалеей. Молоко, масло и сыр; летом ― салат и овощи; осенью ― яблоки, всё это ей привозили несколько крестьян из предместья.

Она выходила в город дважды в год за летней или зимней одеждой.

Она любила красиво одеваться, и чтобы оказать впечатление на пана Коваля, который ценил элегантно одетых женщин, сама шила себе платья. Она имела новую швейную машинку «Singer», к которой никому, даже сестре, нельзя было прикасаться.