Читаем без скачивания Митрополит Филипп - Дмитрий Володихин

Выдвигались гипотезы, согласно которым Федор Степанович мог оказаться на службе у князей Старицких – удельной родни Василия III. Или, скажем, у Юрия Дмитровского – другого удельного князя. Документы, где записывались службы при удельных дворах, не дошли до наших дней, так что проверить это предположение невозможно. Оно и по сути неправдоподобно: если Степан-Стенстур служил Василию III, зачем ему было определять сына-первенца ко двору удельного князя? Ведь служба при удельном дворе по определению «честью ниже», чем служба при великокняжеском. Что же он, не хотел добра крови и плоти своей? Но и отвергнуть эту идею напрочь тоже нет оснований. Кое-кто из родни Федора Степановича служил тогда у Старицких…

В тридцать лет Федор Степанович мог уйти в монахи, поскольку не был женат. Ясно только одно: у него не было супруги в тот момент. Но была ли она раньше? Прийти к тридцатилетнему рубежу, не отведав брака – крайне необычный выверт в судьбе знатного мужчины XVI века. Одно из двух: либо до принятия пострига будущий митрополит все-таки был женат, но его супруга рано умерла, не подарив ему детей (а генеалогические памятники говорят о его бездетности). Либо он с юных лет подумывал о судьбе инока, и потому сознательно уклонялся от брачных уз, а отец не стал его неволить. Если верно второе, то Степана Ивановича надо считать человеком большой мудрости и удивительной мягкости: он согласился с нежеланием сына-первенца продолжать род, хотя это шло вразрез в обычаями служилой аристократии.

Житие говорит о юных годах Федора Колычева следующее: он сторонился «пустошных игр», любимых другими детьми, предпочитая им «книжное учение». Родители приохотили его к «художной хитрости – Божественному писанию», и мальчик полюбил читать. Степан и Варвара Колычева ласкали сына и баловали его.

Как отпрыск знатного семейства он должен был освоить ратную науку, прежде всего, получить навык езды на коне. К нему приставили молодых парней, обязав их побольше ездить верхом с Колычевым-младшим. В ту пору молодой человек, чтобы не отстать от сверстников, должен был как можно больше бегать, скакать на коне, бороться, упражняться в стрельбе из лука и участвовать в жестоких кулачных боях. Аристократ осваивал также правильное обращение с оружием, прежде всего, с саблей и боевым топором, а также узнавал от старших всё известное им о тактических уловках и походных обычаях русской армии.

Приобщаясь к «воинской храбрости», Федор все-таки больше тянулся к книгам, к молитве, к Священному Писанию.

Похоже, тут автор Жития не столько измышлял подробности жизни святого, сколько пользовался какой-то устной традицией, существовавшей в Соловецком монастыре. Чувствуется, как в его рассказе проступают живые черты характера юного аристократа. Не столь уж многие крупные деятели Церкви возвысились из аристократических родов, и считанные единицы были причислены к лику святых. Поэтому всякий раз агиограф, задумываясь над судьбой такого человека, должен был себе и читателям объяснить: как личность, самой судьбой приготовленная для битв и государственных советов, оказалась в стенах монастыря? Савва Сторожевский, например, происходил если не их аристократии, то уж во всяком случае, из богатых людей. Однако об особенной «книжности» его известий нет. Это был выдающийся аскет, возможно, исихаст, один из любимых учеников Сергия Радонежского, видимо, не «философ». Таков же и знаменитый Кирилл Белозерский – отпрыск величайшего рода московских бояр. Стефан Пермской, напротив, с детства проявлял тягу к духовному слову и необыкновенные способности к учебе. Вот уж был великий книжник! Но нет данных, которые дали бы возможность связать его происхождение со средой «служилых людей по отечеству», т. е. дворян. Вообще, когда агиограф извещает о «книжности» какого-то святого, это чаще всего не часть литературного этикета, а отражение действительной черты характера. Преподобный Сергий Радонежский, например, вышел из ростовской знати, правда, из обнищавшего рода. Ему учение на первых порах не давалось, а обстоятельства жизни его родителей не располагали к занятиям военным делом. С Федором Колычевым всё наоборот. Его ожидала блистательная карьера, ему предстояло водить в бой полки и целые армии, выступать на заседаниях Боярской думы… И он это прекрасно знал. Но в какой-то момент отказался и от достатка, и от карьеры, и от жизненного предназначения. Почему?

В декабре 1533 года скончался великий князь Василий III. Тогда Федору Степановичу было почти 27 лет. Житие рассказывает: молодого Колычева определили в число «благородных юношей», оказавшихся в «служении царском», видимо, в свите нового великого князя[9]. Там он был «любим» государем, «добре строил» его повеления, успевая при этом «терзать зловерие» и быть «садителем благочестия».

Да только всё это чистой воды выдумка.

Новый великий князь Иван Васильевич родился в 1530 году, и был ко дня смерти отца сущим младенцем. В Москве, при великокняжеском дворе, Федор Степанович пробыл до 1537 года, – тогда его государю исполнилось всего семь лет. За что любил маленький мальчик чужого взрослого человека и какие повеления давал ему, – остается только гадать. Но, скорее всего, автор Жития просто пустился в фантазии. Отец Федора Степановича был назначен воспитателем к младшему брату державного малыша гораздо позже: в середине 1530-х годов он никак не мог исполнять обязанности дядьки, поскольку Юрий Васильевич родился в 1533 году, незадолго до кончины Василия III. Какое там воспитание! Малютка еще пускал пузыри, требовал соску и агукал к радости мамы. Так что неизвестно, была ли вообще родовая ветвь Степана и Федора Колычевых приближена ко двору после смерти Василия III.

В 1537 году некоторые представители семейства приняли участие в мятеже удельного князя Андрея Старицкого и после его подавления жестоко пострадали. В светской исторической литературе укрепилось мнение, согласно которому позор и унижение рода, а может быть, и прямая опасность для самого Федора Степановича, стали главной причиной, подвигнувшей его бросить мир и обратиться в инока. Церковные писатели, используя иные слова, говорят примерно о том же: молодой мужчина испытал, каковы слава и богатство, а затем на примере близких людей увидел, как тленны они, сколь быстро они отымаются; это привело его к душевному кризису, из которого он вышел монахом. Подобное мнение высказал еще в середине XIX века преосвященный Леонид (Краснопевков), епископ Дмитровский.

Но… вот беда: никто не знает, оказал ли действительно мятеж Старицкого, а потом и его разгром столь сильное воздействие на личность Федора Колычева. Ни один источник не говорит об этом прямо. В Житии нет ни слова о мятежной родне будущего митрополита.

При малолетних наследниках удельный князь Андрей Старицкий имел отличный шанс захватить престол. Он приходился младшим братом покойному Василию III, родившись от брака Ивана Великого и Софьи Палеолог. Это был взрослый человек, пользовавшийся поддержкой части московской знати. К тому же, он располагал собственными силами: войском и двором удельного княжества.

Между тем, в Москве правила за двух малышей их мать, великая княгиня Елена Глинская. Она очень опасалась за судьбу детей, и на то были основания. Гордая, своевольная аристократия никогда не забывала о ветви Старицких как о претендентах на русский трон. Регентша происходила из рода литовско-русских князей, чужаков для Москвы. Для того, чтобы Василий III мог на ней жениться, ему пришлось развестись с первой супругой, Соломонией Сабуровой, и это вызвало чудовищный скандал. Не чувствуя положение свое прочным, Елена Глинская готова была на любую жестокость, если бы это помогло спасти ее мальчиков. Она, словно птица, хотела бы крыльями закрыть их от любой угрозы… Так вела себя в том же XVI веке другая известная женщина – Екатерина Медичи. Эта французская Елена Глинская с необычайной свирепостью сражалась за сохранение своего потомства.

В 1537 году отношения между московским и Старицким дворами накалились до предела. Действительно ли Андрей Старицкий планировал мятеж, или, быть может, окружение Елены Глинской взвинтило ее, возбудив самые страшные подозрения против князя, – неясно.

Андрея Ивановича позвали в Москву для руководства войсками на казанском театре военных действий. Опасаясь расправы, он отказался. К нему отправили «посольство», состоящее из видных людей Церкви. «Послы» от имени государя Ивана Васильевича и регентши Елены Глинской должны были дать ему «слово правое», что над ним не учинят «никоторого лиха», вот только надо разобраться, кто сеет смуты между Москвой и Старицей. Опасаясь побега или бунта князя, боярское правительство выдвинуло полки поближе к его владениям – в район Волока. Приближенного Андрея Ивановича, князя и боярина Федора Пронского, отправленного в Москву с объяснениями, арестовали, не дав ему исполнить поручение. «Посольство» не успело добраться до старицкого двора, как Андрею Ивановичу сообщили о приближающейся армии. Князь «дрогнул» и «побежал» в Новгород Великий, решив искать помощи у тамошних жителей. Богатая столица Северной Руси могла стать превосходной базой для борьбы с Москвой. При неудаче у него появлялся выбор: бежать далее за море к шведам, сдаться ливонским немцам или отправиться в Литву со всей свитой. Но, во-первых, новгородцы его не поддержали и, во-вторых, раньше, чем он добрался до Новгорода, туда уже явились приближенные Елены Глинской с самыми строгими инструкциями. Правда, часть новгородцев все же прибыла к нему в лагерь и попросилась на службу. Очевидно, таких оказалось немного… Андрей Иванович с полдороги развернулся для боя с московскими полками. Здраво оценив соотношение сил, в последний момент мятежный князь не решился дать войскам сигнал к атаке. Вместо этого Андрей Старицкий начал переговоры с противной стороной, пытаясь избавить себя от тяжкой кары. Командующий правительственными войсками обещал ему неприкосновенность. Тот сдался и отправился в Москву. Однако Елена Глинская не была настроена оказывать милость. Для нее представился случай навсегда избавиться от величайшего страха последних лет. В ярости она подвергла аресту князя и его семью. Несколько месяцев спустя, как пишет летопись, «…преставися князь Ондрей Иванович в нуже страдальческою смертью».