Читаем без скачивания Тропою грома - Питер Абрахамс

Другой кивнул и пальцем показал на Ленни:

— И этот из таких?

— А то как же.

— Ишь ты. А ничего, смазливенький. А складка-то на брюках какая, видал? Небось костюм на заказ шит. А башмаки? Ты когда-нибудь носил такие башмаки?

Ленни нагнулся взять чемоданы. Лучше всего поскорее уйти. Незачем нарываться на неприятность. Конечно, он любого из них мог бы свалить с ног, но ведь не станут драться один на один.

— Эй! Ты!

Ленни выпрямился и застыл в ожидании. Сколько раз он обсуждал вопрос о цветных и в Лиге освобождения африканцев и на заседаниях Неевропейского фронта[7]. А теперь этот вопрос и его взял за горло. И для него прозвучал сигнальный рожок.

— Поди сюда! — сказал тот, что заговорил первым.

«Южная Африка, — устало подумал Ленни, — да, вот она, Южная Африка». Он перешел через дорогу. Ну, этого цветного они, во всяком случае, не запугают, решил он про себя; избить меня они могут, но запугать — нет. Он остановился перед тем, который его позвал, и прямо поглядел ему в лицо.

Тот, прищурясь, рассматривал Ленни.

— Ты откуда? — вдруг рявкнул он.

— Из Кейптауна.

— А здесь что тебе нужно?

— Я здесь живу.

— Никогда тебя не видал.

— Я семь лет жил в Кейптауне.

— В школе учился?

— Да.

— Какой на тебе ярлык?

— Что вы хотите сказать?

— То, что сказал. Небось с ученым титулом пишешься?

Ленни усмехнулся:

— Да. Даже с двумя.

Трах! Тяжелый кулак ударил Ленни по зубам. Рука Ленни сама дернулась вверх — на удар ответить ударом. Ленни с трудом подавил в себе этот порыв. Но белый заметил его движение и ударил вторично. Ленни облизнул губы и сплюнул. Алая кровь растеклась по дорожной пыли, потом впиталась в нее. Ленни смотрел, как она впитывается.

— Не сметь улыбаться! — прошипел белый.

«Южная Африка, — думал Ленни, — вот это и есть Южная Африка». Этот человек ненавидит его за то, что он образован и держится независимо. Если бы Ленни проявил покорность, он бы, пожалуй, раздобрился, ухмыльнулся бы и отпустил его с миром. Это все та же борьба и все тот же завоеватель. Этому белому нужно, чтобы Ленни покорился; если он этого не добьется, он не будет чувствовать себя в безопасности. В этом вся история Южной Африки, такова ее грубая, голая правда. Ленни вдруг понял это с неотразимой ясностью. Не так, как тогда, когда читал об этом в книгах или слышал в аудитории, где вежливые профессора читали лекции, а студенты прилежно записывали или зевали по сторонам. Не так. Нет.

Здесь, на пыльной дороге, освещенной низким утренним солнцем, он вдруг увидел всю историю своей страны в таких ярких образах, как никогда раньше. Южная Африка. Высадка Ван Ребека[8]. Слабое сопротивление бушменов, вооруженных отравленными стрелами. Он видел изумление на их лицах, когда загремели мушкеты, поражая их смертью, одного за другим. Им пришлось покинуть свои старинные угодья — прекрасную, богатую, плодородную долину Кейпа. Когда-то они перекочевали сюда из других мест под напором победителей готтентотов, — теперь их отсюда вытеснили белые. Белым это далось легко. Что могли против них бушмены — жалкая, беззащитная толпа, не знавшая иного оружия, кроме отравленных стрел? А что такое отравленные стрелы против мушкета?

На миг глаза белого остановились на авторучке, выглядывавшей из бокового кармана Ленни.

— Образованный, — злобно процедил он сквозь зубы.

А Ленни видел, как борьба шла дальше. Зулусы против белых фоортреккеров[9]. Ожесточенность этой борьбы. Туземец дрался за свою землю. Белый — сперва за то, чтобы захватить эту землю, а потом — и с еще большей яростью — за то, чтобы ее удержать.

За несколько секунд вся бурная история страны пронеслась в сознании Ленни, словно прокатилась и схлынула огромная волна. Он даже вздрогнул всем телом.

«А вот я, — подумал он. — Сейчас двадцатый век, но та же борьба продолжается. Долго еще она будет длиться? К чему приведет? Сейчас она обострилась до того, что вот я стою перед человеком, которого никогда раньше не видал, и он меня никогда не видал, и все же он ударил меня только за то, что я образован и одет в хороший костюм».

— Ну? — с угрозой проговорил белый.

Ленни понимал, что все, что от него требуется, это опустить глаза или отвести их в сторону — любым жестом признать свое поражение, — и его отпустят с миром.

Он поднял голову и поглядел в упор на белого. Тот снова занес кулак.

«Я не сдамся», — сказал про себя Ленни и, повернувшись, пошел прочь.

— Сволочь! — заревел белый.

Страх ужалил сердце Ленни, но он продолжал идти.

— Нет, нет! Не надо! — вскрикнула вдруг девушка.

Ленни поднял свои чемоданы и зашагал по пыльной дороге. Это дорога домой. Скоро он будет среди своих. Скоро он услышит их простую речь. На африкаанс. Скоро он увидит сестренку Мейбл. Да, это дорога домой. Голова у него болела, в ушах стоял звон. Да, вот она — дорога домой. Он закусил губу и высоко поднял голову. Сзади загрохотал грузовик, и Ленни сошел на заросшую травой обочину. Что-то мокрое шлепнулось о его щеку. Он стер плевок…

Долго еще после того, как грузовик проехал и улегся поднятый им вихрь пыли, и небо и земля перестали качаться, — долго еще Ленни стоял там, ничего не видя, ни о чем не думая, ничего не чувствуя. Земля и небо стали на место. Солнце пригревало все теплей. Все еще веял прохладный ветерок. И воздух был свеж и чист. Кругом расстилался вельд, а Кейптаун был где-то в другом мире.

Дрожь пронизала все тело Ленни; он заметил, что дышит с трудом. Но потом все опять стало по-прежнему. Только щека у него горела. Словно ее заклеймили каленым железом.

«Надо идти домой», — подумал он. Он пожал плечами, тряхнул головой и двинулся дальше по песчаной дороге.

Он шагал, не останавливаясь, не глядя по сторонам, не ускоряя и не замедляя шагов. Медленное, неуклонное движение вперед. Словно независимое от него самого. Не управляемое его сознанием. Не управляемое ничем.

Позади него, по его следам, вздымался легкий столб пыли. Он колыхался в воздухе, пронизанный солнцем, отливая радугой. Потом пыль медленно оседала. Казалось, следом за Ленни, отставая на несколько шагов, движется другой человек, сотканный из пыли.

К тому времени, как Ленни поднялся на первый пригорок, волнение его улеглось. И щека больше не горела. Он уже мог с интересом разглядывать окрестности. Позади, постепенно снижаясь по направлению к морю и Кейптауну, уходила вдаль линия железной дороги. А по обе стороны расстилалась зеленовато-бурая степь, кое-где прорезанная холмами и долинами; она тянулась до самого горизонта, где бледно-голубое небо, круглясь, смыкалось с землей.

Да, простора тут много. Можно бы людям жить и не мешать друг другу. Но сейчас эти мысли уже не вызывали в нем такой радости, как до случая у киоска. Все равно, он не позволит себе об этом думать. Как это говорил старик Шимд? «Злоба лишает человека силы».

Руки у него уже начинали болеть от тяжелых чемоданов. Жаль, что нельзя было оставить их на станции вместе с сундуком. Но он уже много прошел. Наверно, осталось меньше. А кроме того, что ж поделаешь? Сундук вряд ли кто украдет, уж очень он велик и тяжел, да и что в нем — книги! А чемоданы — Другое дело.

Солнце уже поднялось высоко, становилось по-настоящему жарко. Рубашка у Ленни намокла от пота и на спине и подмышками. Руки, казалось, выворачивались из суставов. Если б на грузовике — он давно был бы дома. Надо немного отдохнуть.

Он сошел с дороги, поставил чемоданы и растянулся на траве. Покурить бы! Он нашарил в кармане папиросу и закурил.

Скоро он будет дома. «Теперь уже скоро. Но что там, дома-то? Ведь вот черт, ничего не могу вспомнить. Кроме, конечно, мамы. А Мейбл? Какая она? Неграмотная, это уж наверняка. А может быть, она уже замужем? В Кейптауне цветные девушки — из бедных — успевали нарожать детей еще прежде, чем им исполнялось двадцать лет. Хорошо, что хоть Мейбл не живет в Кейптауне». Он видел там, как совсем юные девушки — и случалось, очень хорошенькие — торговали собой. Конечно, это не их вина. Большинство были вынуждены. Но многие даже и не пытались бороться. Наверно, тут виной семья, обстановка, в которой они росли. Среди цветных ведь такая страшная нищета!

Он бросил окурок и встал. Он помахал руками, несколько раз согнул их, разогнул, потом крепко ухватил свои чемоданы и зашагал дальше.

Дорога огибала какой-то огороженный участок, потом заворачивала налево, потом направо, потом пошла в гору, прямо к гребню холма.

Когда Ленни наконец взобрался на холм, пот градом катился у него по лицу и сердце стучало. Он опустил чемоданы и огляделся.

Первое, что бросилось ему в глаза, — был Большой дом. Большой дом на горе. Вот он, налево, на самой вершине соседнего холма. От того места, где стоял Ленни, дорога разделялась на две. Одна сбегала вниз, в долину, а оттуда вновь поднималась на холм, к Большому дому. Другая… Ленни оторвал глаза от Большого дома и проследил, куда идет эта другая дорога. Забирая вправо, она тоже спускалась вниз, — и там, в самом центре котловины, лежала его родная деревня. Вот эта кучка маленьких, невзрачных строений.