Читаем без скачивания Синий аметист - Петр Константинов

После разгрома восстания[5] такое сукно можно было доставить только из Герцеговины и Сербии. У Джумалии там были свои люди — в Сараево и Белграде. В конце прошлого года он заключил сделку на шесть тысяч аршин. Но в первых числах января в Пловдив прибыл Джевдет-бей. Однажды утром в магазин пришли бей, Аргиряди и еще двое торговцев сукном. Турок оказался разговорчивым, приветливым человеком. Объяснив свои требования относительно оплаты и процентов, он ушел, оставив три листа расчетов. Пусть-де старый мастер сам все посмотрит и убедится в выгоде сделки.

Действительно, после ухода турка старик просидел над листами целый час; за густо исписанными цифрами чудились ему руки бея — крупные короткопалые руки, обросшие рыжими волосами и усыпанные веснушками, привыкшие всю жизнь считать деньги, — слышался его тягучий голос, объяснявший всю выгоду подобной сделки в столь смутное время. Наконец он сгреб листы и швырнул их в огонь; и только когда языки пламени весело принялись сворачивать бумагу в трубочки, впервые за столько времени облегченно вздохнул. На другой день он отказал в сделке.

Джевдет-бей осматривал пловдивские торговые ряды, пил кофе в турецкой управе — мютесарифстве и ждал сукна. Джумалию это не тревожило. Он снова погрузился в столь привычное для него уединение, и лишь упорство Аргиряди раздражало его.

Во дворе кто-то выволакивал наружу огромные медные котлы для сбора дождевой воды. Металл звонко гремел по брусчатому настилу. Потом воцарилась напряженная тишина, как будто жизнь на холме, да и во всем городе замерла.

Но вот где-то хлопнула дверь, послышались шаги, далекий стук копыт и легкий звон богатой сбруи. По этому отмеренному, торжественному топоту старик узнал экипаж Груди. Постепенно стук копыт усиливался, затем экипаж повернул у новой церкви и остановился у ворот его дома. Зазвучали голоса, среди которых выделялся голос его сторожа Луки.

Джумалия, поняв, что гость прибыл, встал и подошел к окну. У ворот стоял фаэтон с тускло светившими фонарями и блестящим от дождя верхом.

На лестнице послышались быстрые шаги, и в комнату возбужденно ворвалась жена Луки — Милена. В руке она держала зажженную лампу под выцветшим, некогда синим абажуром.

— Приехал гость… — вымолвила она, вопросительно глядя на Джумалию.

— Пригласи его. Проводи сюда…

Старый мастер, на ходу застегивая сюртук, двинулся к двери тяжелой, слегка неуклюжей походкой.

Милена поставила лампу на стол, поправила скатерть и вышла. Лестница заскрипела. Джумалия подошел к открытой двери и посмотрел туда, где кончалась лестница. Там виднелся силуэт пришельца, освещаемый лампой, которую несли за ним.

— Заходите, заходите… Прошу! — сказал Джумалия, отступая в сторону.

Гость подошел ближе, и Джумалия ясно увидел его пестрые глаза, взгляд которых показался ему чересчур строгим для столь молодого человека. Он протянул ему руку, и гость слегка задержал ее, ответив энергичным рукопожатием.

— Прошу меня извинить за столь поздний визит… — Голос был бархатный, приятный. Мимолетная улыбка осветила его лицо, слегка смягчив суровые черты.

— Не стоит беспокойства! — ответил Джумалия, подавая гостю стул. — В такую погоду всякий гость желанен… Располагайтесь, как вам удобно, отдыхайте…

Грозев опустился на стул. Джумалия немного подкрутил фитиль лампы, усиливая пламя. Потом поднес гостю коробку с сигаретами.

— Как там, в Браиле, идет торговля с Румынией, с Молдовой?

И тихо добавил:

— Здесь все спуталось, все пошло прахом. Вы же видите…

Джумалия взглянул на гостя. Молодой человек слушал, не отрывая от него внимательных глаз.

— Да, это так. Но мне сдается, что вновь все оживет. Ни здесь, ни в Одрине торговля не замирала ни на миг…

Джумалия молчал. Гость пригладил слегка влажные волосы, закурил сигарету.

— Впрочем, для торговли, как я считаю, не бывает мертвых сезонов и плохой погоды. И на солнце, и в тени работа не прекращается…

Было в этом человеке что-то небрежно-спокойное. Это вызывало у Джумалии раздражение, и он решил сменить тему разговора.

— С вашим дядей мы знакомы еще по Константинополю, — сказал он. — Виделись пару раз… А он по-старому шерстью торгует?

— Да, шерстью, но в последнее время все больше склоняется к мысли о торговле зерном. Знаете, австрийские сукна — очень серьезный конкурент нашей шерсти…

— Так, так… — покачал головой Джумалия. — Английские ткани, австрийские сукна… И скоро от нас ничего не останется…

Гость усмехнулся.

— Торговля — что твоя политика, — сказал он. — И тут, и там человек должен вовремя почувствовать, куда дует ветер.

— Одно дело чувствовать, — ответил Джумалия, — другое дело — долгие годы заниматься каким-то ремеслом, знать его до тонкостей. Тогда не знаю, можно ли легко отказаться от шерсти и заняться торговлей воском или мылом, скажем… У старой торговли свои законы…

Гость неопределенно кивнул и добавил:

— Законы, как и все на этом свете, до поры, до времени. В торговле я так считаю: если товар не дает прибыли, откажись от него…

Джумалия озадаченно взглянул на него. Ему не нравился глубокий смысл, содержащийся в ответах молодого человека. Уверенный тон, с которым произносились крамольные, по мнению Джумалии, слова, болезненно касался самих устоев его патриархальной души.

— Извините меня за любопытство, но позвольте вас спросить, — наклонился он поближе к лампе, — вы как ведете свои дела — в содружестве с дядей или самостоятельно?

— Совсем самостоятельно…

— Шерстью торгуете?

— Нет… Табаком и оружием.

Старик удивленно посмотрел на гостя.

Грозев утвердительно кивнул. И, нисколько не смущаясь, объяснил:

— Думаю и здесь развернуть такую же торговлю. Только сперва нужно узнать здешние условия.

Наступило неловкое молчание. В комнату с подносом в руках вошла Милена. На подносе стоял керамический графинчик с ракией и две рюмки. Джумалия разлил ракию по рюмкам и торжественно произнес:

— Ну, будем здоровы… И добро пожаловать в наши края…

Гость сдержанно кивнул в ответ на приветствие и слегка пригубил. Джумалия вытер усы и, глядя на огонь в лампе, сказал:

— Значит, оружием торгуете… И табаком…

— Теперь это самое доходное дело, — спокойно пояснил гость.

Старый мастер снова взглянул на него. Светлые глаза Грозева показались ему не только чересчур спокойными, но и дерзкими.

— Оружие сейчас… большой спрос имеет… — Медленно проговорил он, и в голосе прозвучала легкая нотка досады, как будто старик вновь почувствовал в душе тупую боль.

— Война неминуема, а оружие всегда нужно, — ответил Грозев, — надо только вовремя его предложить.

Этот человек был практичным и рассудительным. Что-то словно сдавило горло Джумалии. Он прокашлялся. Потом посмотрел на остатки ракии на дне рюмки и ничего не ответил. В наступившей тишине слышалось потрескивание фитиля. С Сахаттепе донеслись три отмеренных удара городских часов. Спустя секунду их повторили и часы в комнате. Это как будто подтолкнуло Джумалию. Он посмотрел на циферблат и сказал;

— Вы сегодня весь день на ногах и, наверно же, устали… Я распорядился поместить вас в доме моего брата, что напротив. На втором этаже есть уютная комната…

Голос его звучал заметно сухо. Старик медленно подошел к двери, открыл ее и крикнул куда-то в темноту.

— Лука… Лука… Возьми фонарь и проводи гостя в дом Христо. Грозев только теперь обвел глазами комнату. В глубине ее, рядом со старым буфетом из соснового дерева висел календарь «Прогресс» за 1876 год. На секунду взгляд его уперся в эту большую красную цифру, потом он спокойно отодвинул рюмку и поднялся, застегивая пуговицы на пальто.

У двери мужчины попрощались — сдержанно, почти холодно. Лука пошел вперед, освещая фонарем дорогу. Джумалия поднялся наверх, прикрыл дверь и постоял немного, не шевелясь, глядя на мерцающий огонек, будто пытаясь что-то вспомнить.

Вдруг он швырнул на стол четки, которые до этого держал в руке, и, заложив руки за спину, подошел к окну.

«Что же это творится… — думал он с горечью. — Сколько народу уничтожено, целые города стерты с лица земли, каждый день на площади виселицы строят, а мы за золото и душу свою продать готовы. Арсеналы поганых полним бельгийским порохом, я их в сукно одеваю, а этот негодник — богатый, ученый, по всему видно, взялся им поставлять австрийские пистолеты и винтовки…»

Джумалия тяжело опустился на венский стул, устало провел рукой по столу, будто сметая что-то, и глухо вымолвил:

— Плохой мы народ…

В свете лампы лицо его, изборожденное глубокими морщинами, выглядело измученным.

Снаружи было тихо, и только монотонно струился дождь по водосточным трубам.