Читаем без скачивания Заполье. Книга вторая - Петр Краснов

— Не вполне понятным для него самого, — добавил Базанов в третьем о себе лице и с неудовольствием глянул на часы: припаздывал Трахтер, вообще-то весьма аккуратный и в делах сведущий, прозванный, оказывается, в своих адвокатских кругах Зиной… Этого еще не хватало. Осведомил его о том недавно встреченный Народецкий: поинтересовался судебным разбирательством газеты с мэрией, все-таки подавшей иск за разжигание в ответ на обвиненья в рваческой, схожей с бандитизмом приватизации, спросил о защите — и весело изумился: «Как, Зина?! Да его ж самого надо защищать — от характерных притязаний собратий своих. — И уточнил с тонкой своей улыбкой: — От домогательств, это будет юридически верней…» И как ни старался теперь Базанов, а некой брезгливости, даже неприязни подавить не мог.

— Признаться, и для меня тоже. Что-то в этом понятии виртуальное, по-нынешнему сказать, вовсе бесплотное… дух, пых-пух — и боле ничего. Душа — это куда еще ни шло, все-таки нечто осязаемое, с душонкой-то можно разобраться, с телесным сопрячь, согласить на компромиссах не слишком позорных… — Небрежно засунув бумаги в сейф, Мизгирь запер дверцу, ключ в узловатых длинных пальцах повертел-показал. — Ключик-с к ней, душе, к скважине ее, замочной и всякой, подыскать, равно и для сообществ людских, партий там, тусовок. Много всяких идей бродит в этом веселеньком вертепе, идеологий-фикс, химер обустроительных и прочих пузырей с горохом для дурацких голов… Что до меня касаемо, то я, знаете, сугубый практик жизни и принадлежу к убежденным и последовательным тупоконечникам. Яйцо, знаете, с тупого конца имеет… м-м… воздушную полость такую, с нее и чистить легче. И во всяком субъекте есть нечто полое, пустое в душе, вот оттуда и надо начинать колупать… Цинично? Так ведь и жизнь цинична и ничуть от этого не умалена в своей ценности для нас, смертных, страха ради за которую держимся. В каждом из нас есть, увы, своя полость, каковую надо сознавать в себе и от вторжений непрошеных оберегать, да-с, иначе расколупают догола… Есть она, как не быть, и в политических субъектах — ищите и да обрящете, может быть. Весь вопрос во времени, а эта субстанция злобна и промедленья не терпит…

Не столько отвечал, на вопросы, сколько задавал их Владимир Георгиевич Мизгирь — всем существом своим, сутью до сих пор не проясненной, из нескрываемых, даже выставляемых на вид противоречий сотканной, которые мешали заглянуть поглубже в нее, суть, отводили глаза… Что это — сознательная оборона от упомянутых вторжений, инстинктивная уловка такая, манера поведения? И какую полость в тебе, пустоту нашел? А в том, что успел порядком таки расколупать тебя, сомнений уже не было.

— Слабые места? Скорей уж у себя их изживать…

— И тако, и инако, в других искать, равно как и изживать свои — везде успевать. Работать и в реале, и в виртуале… в астрале даже — эманацией, напором воли. Мы даже отдаленно, скажу я вам, представить разумом своим не можем, какие там битвы кипят, вершатся, какие чудовищные силы-энергии схлестнулись, галактические перед ними — так себе, шутихи… Недоказуемо с точностью от и до? Но ведь и неопровергаемо с той же точностью, согласитесь. А на нижних уровнях его и мы, человеки, кое-что можем… Немногие, но могут. Что, удивились?.. — вперил Мизгирь остро блеснувший то ли усмешкой, то ль пренебреженьем неким взгляд в Базанова, не сразу перевел его на Левина — тут же опустившего глаза. — Есть дух! Это я вашим сомненьем усомнился, но не своим… Не у всякоразного большинства, разумеется, душевного в смысле наличия душонки. И есть духовные сущности, какие толстокожему, как носорог, материализму, недоучке вечному, не внятны — даже цыганке-гадалке какой-нибудь темномозглой внятные, но не ему. У него-то выше надстройки пресловутой ничего нету, чердака даже. И есть, не могут не быть две сверхсущности равновеликие, по отношению друг к другу идейно и всячески полярные, если хотите, зеркальные, и борьба их извечная, друг друга отрицающая и вместе утверждающая… Единство и борьба противоположностей — кто это поименовал, не Гегель? Да чуть ли не Платон. И эта двойственность, дву-составность мировая, эта борьба везде и во всем отражается здесь, внизу, в самом даже малом проявляется, в зарядах-частицах разноименных даже… и как-кой, к чертям, бог единый всеблагой в этой онтологической, уж не меньше, противопоставленности?! В отрицании, ненависти к противоположному — обоюдной?.. Да, именно борьба эта всем движет — через страдание живого в том числе, соглашусь, и даже смешно говорить, на какой там стороне добро или зло… На стороне электрона, что ли, зло, поскольку мы ему минус присобачили? Да мало ль что и чему мы присобачили!

Говорил он удивительно свободно, будто читаную-перечитаную лекцию для непонятливых студиозов повторял, поигрывая ключом в мословатых пальцах и глядя снисходительно, пожалуй, и с презреньем легким и к слушателям, и к самому предмету лекции, не бог весть какому сложному.

— У магнита двуполюсного, со школы помню, попробуйте отделить плюс от минуса, отколоть, плюсовое добро одно выделить — получится у вас? Хренушки, тут же у вашего добра отделенного, отколотого такой же минус объявится… Эрго: во всяком добре есть-таки большая доля неискоренимого, чаще всего малозаметного зла, и только не надо мне говорить, что мы сами в этом виноваты, неполное добро творя; ну разве что в следствиях кое-каких виноваты, более-менее очевидных, но не в причинах же изначальных. А вообще же, злые последствия нашего добра неисследимы и неподконтрольны человеку — как, впрочем, и добро вследствие злых, скажем, поступков… И вот назвали мы эту свару мировую, противоборство великое диалектикой или там сопряженьем, комплексом антиномий, прикрыли от себя термином — и что, нам от этого легче? У нас, что ли, все минусы в плюсы превратились, в божеские, в теодицею неопровержимую? Или хотя бы расставились по углам: вот это добро несомненное, а вот это — зло? Нет уж, проблему эту наиважнейшую не заговорить словесами, терминами от нее не отчураешься…

— Что, изменили атеизму?

Нет, странным все ж было слышать речи эти — после всего иного, хотя что-то такое он уже, кажется, говорил… Поселянину говорил, да, или спрашивал, этого теперь толком не вспомнить. Удивил опять и, пожалуй, даже разочаровал малость: неужто всерьез? Или мистификация очередная, изворот логический, на которые куда как горазд он, недоношенный? Чего совсем исключить тоже было нельзя.

— Так я на оном не женился, пачпорт у меня чист. Нет-с; а все потому, что не могу игнорировать а-агромаднейший духовный, он же мистический, метафизический и прочий опыт, до нас накопленный… И что мой одинокий разум по сравненью с ним, вы мне скажите? Спорить не буду, стихийный атеизм могуч, на наших с вами непосредственных ощущениях, на очевидностях же построенный, — но что опять же наши очи? Так себе, гляделки, лишь внешнее видящие, да и то, знаете, не всякое… — Его «гляделки» из-под клочков бровей смотрели сейчас уже сожалеюще, едва ли не с упреком: не верите, дескать, а зря. — Если и не говорил о том раньше, то… Дело это вообще-то личное. Назвать это верой? Скорее да, чем нет. Хотя вер-то, суеверий более чем до черта по видам всяким, интенсивности своей и зрячести, вплоть до слепошарых совершенно, их-то как раз и есть большинство стадное… Моя — зрячая, надеюсь, есть из чего выбирать. Давняя и зрящая в корень вещей, а не в обманки развешанные, не в западни ловцов человеков, корень причинности всего ищущая… Человек, в веру пришедший — он, как правило, допетрил, — и пальцем постучал по крутому лбу, усмехнулся себе, — добрался до пределов своих возможностей, умственных там и всяких, уразумел наконец их сугубую недостаточность и вполне сознательно, подчеркну вам я, к вышнему обратился — за помощью, за вразумленьем; и это я понять еще могу. А вот которые из веры в неверье, вообще разуверенные — те совсем уж бросовые. Но, кстати, как расходный материал для всякого рода реконструкций социальных весьма даже годятся, это вы на заметку себе возьмите… Пригодятся во благовремени, да.

— Частицы какие-то — и человек… Механику, пусть и квантовую, с этикой человеческой равнять, к механике ее сводить?

Спорить никак уж не хотелось, это Иван через силу выговорил, лишь бы сказать что-нибудь, почти оскорбленный поначалу: что за существо такое все-таки этот адвокатский барон?! Всячески и всегда поддерживать его, Базанова, в том совсем не однозначном, что куцым словцом «атеизм» зовется, — чтобы теперь бросить одного, вроде как в дураках оставить соратника, спрятавшись за малопонятной полуверой в дихотомию некую мировую… Чем не предательство тоже? Или это и есть та самая, про запас, иллюзия, в которой человек сам от себя укрывается, себя самого боясь? Тогда не так уж безоглядным оказал себя Мизгирь Владимир Георгиевич, сховался-таки — выговорив заранее, может, местечко нехудшее себе у одной из сверхсущностей, не с обеими же он воюет… Ну да, на покой заслуженный рассчитывая, на увитый плющом до самой крыши домик, не иначе. И усмешки, вполне злорадной, от себя не скрыл: надо же, самых даже упертых, самых рьяных отрицателей жизни прошибает он, страх конца…