Читаем без скачивания Ветер в лицо - Николай Руденко

— Что ты?.. Тебе же так повезло. На целую неделю хватит...

До сих пор не знает Марковна, что она ела не зайчатину, а мясо суслика. И до самой смерти не скажет ей этого Кузьмич.

Вышли они из сарая, посмотрел Кузьмич на жену.

— Нет, так нельзя. Сделаю тележку, пойду по селам...

Натащил жести из руин, наделал тазиков и ведер, набросал в тележку, запрягся в нее и пошел от села к селу.

И раньше знал Кузьмич, что за злые звери — кулаки, а теперь он возненавидел их всем своим солдатским нутром. Рабочие и беднота пухли от голода, а у них кладовые ломились от хлеба. Все его существо бунтовало — это им, обжорам, ты должен отдать труд своих рук?.. А за что же тогда воевали? За что в окопах мерзли и, как огурцы в рассоле, в Сивашской воде кисли? Неужели на них управы не будет?..

Через несколько недель возвращался Кузьмич домой. Когда выезжал, ведра и тазики на возку не помещались, приходилось веревкой увязывать. А теперь тележка почти пустая — где-то на дне небольшой мешок с мукой. И все же настроение у Кузьмича лучше... Везет он свою тележку между заборами незнакомого села. Смотрит — голый ребенок по лебеде ползет. И такой же он толстый, неуклюжий... Взял он девочку на руки, а она уже и не плачет. Только ротик кривит, что хочет заплакать, а не может... Кузьмич ходит, спрашивает по дворам — чья?

Какая-то баба вышла с ведрами к колодцу.

— Это, — говорит, — вдова за этим забором живет. Она взяла себе в соседнем селе девочку. Отца бандиты убили, а мать умерла от голода. За дочь себе взяла...

Идет Кузьмич к той вдове. Хата на курьих ножках, со всех сторон лебедой заросла. А у порога на лебеде листья ободрано... Это что — для поросенка? Или и здесь... Зашел в небольшие сени, слепленные из снопов сухого тростника.

— Эй, хозяйка... Возьми свою дочь.

Никто не отзывается. Ступил Кузьмич в хижину. Чисто, побелено. Пол тимьяном посыпан. Так приятно пахнет... Видно, хозяйка чистоту любит. А в доме нет никого... Что тут делать? Не сидеть же тут и хозяйку поджидать. Ведь у Кузьмича не близкая дорога.

А что это на скамье за ​​столом — не куча ли белья лежит?.. Шагнул Кузьмич, посмотрел... Э-э, да это же хозяйка. Все на ней белое, чистое, а она лежит, не дышит... С голоду умерла. А ребенок, наверное, сам из хаты выполз... Такие дела.

Похоронили ее люди, а Кузьмич взял ребенка, намостил ей на тележке сена и повез домой. А когда зашел в дом, сказал Марковне:

— Ну, Марковна, дочь тебе привез.

Марковна осматривает ребенка, купает в корыте, а сама и сердится, плачет:

— Где ты взял ее, такую ​​толстую? На каких хлебах она отъедалась?..

Начали кормить ребенка. Что за чудо?.. Чем больше ее кормишь, тем больше худеет. Как же ее в селе кормили?.. Только потом уж поняли, что она не толстая была, а опухшая от голода.

А теперь какая умница выросла! Что-то изобретает... Это хорошо, что она изобретает, да, пожалуй, рано она со своим изобретением на люди показывается. Чтобы осечки не получилось. Зря Лида думает, что Кузьмич не понимает пользы от ее изобретения. Понимает. Как это называется? Ин-тен-си-фи-кация мартеновского процесса. Трудно произносится первое слово. Только бы у нее получилось!.. Может, тогда и эта пакостная стружка скорее плавилась бы... А то берется лепешками. И огонь те лепешки не угрызает... Жуешь в мартене этот проклятый корж без аппетита, как когда-то лепешки из конского щавеля...

3

Пройдя через весь мартеновский цех, мимо завалочных машин, Лида поднялась по металлической лестнице на второй этаж и оказалась в лаборатории.

Экспресс-лаборатория, как и весь мартеновский цех, работала непрерывно круглые сутки. То с одной, то с другой печи по пневмопочте поступали небольшие круглые болванки — пробы стали. Где-то около своей печи сталевар закладывал такую ​​болванку в деревянный снаряд, вкладывал этот снаряд в специальную трубу, щелкал затвором, нажимал рычаг — и снаряд подавался сжатым воздухом через весь мартеновский цех в лабораторию, где его принимали лаборанты. Это было новинкой отечественной техники, и лаборанты изрядно гордились своей пневмопочтой.

В лаборатории сталь попадала под сверлильный станок, где из нее вынималось несколько граммов стружки. Затем в небольшом фарфоровой лодочке взвешивался один грамм стальной стружки, к ней добавляли свинец и сжигали эту смесь в специальных электрических печах. У каждой печи стояли высокие стеклянные бюретки, наполненные специальной жидкостью, окрашенной метилоранжем. Газы от сгорания металла попадали в эту жидкость, происходили соответствующие реакции, помогающие определять процентное содержание серы и углерода в присланной пробе. Все пять печей, стилоскоп и фотоколориметр должны были осуществлять анализ пробы за две-три минуты, чтобы через пять минут мартеновская печь имела точный анализ новой плавки.

Лида работала лаборантом, а Валентина инженером-исследователем. Для работы над изобретением им была отведена специальная комната рядом с экспресс-лабораторией.

Лида разделась, поздоровалась с лаборантами, надела белый халат и прошла в комнату Валентины, которой помогала делать анализы.

Только села за столик и склонилась над анализами, как скрипнула дверь, послышались легкие шаги. Не поворачивая головы, она сказала:

— Здравствуй, Валюша!

Ответа не услышала, но тут же оказалась в крепких объятиях Ивана Солода, на цыпочках подкравшегося к ее столику.

— Невыдержанный, что двадцатилетний парень, — сказала она, вырываясь. — Сядь там...

Солод отошел, сел на стул в углу комнаты.

— Я пришел попрощаться. Через час выезжаю в Москву.

— Надолго? — Чуть обеспокоенно спросила Лида.

— Не беспокойся, моя ласточка. Только на неделю... — Встал, снова подошел к Лиде. — А ты действительно похожа на ласточку. Это только у нее так прекрасно сочетается черный цвет с белым, — тихим голосом говорил он, коснувшись ладонью белой пряди на Лидиных волосах.

Солод был лет на десять старше Лиды, но когда они стояли рядом, эта разница в годах почти не была заметна. Волосы на голове Солода лежали застывшими блестящими волнами. Его лицо было из той категории лиц, что остаются одинаковыми и в сорок, и в пятьдесят лет. Высокий, крепкий, с волевыми складками у рта, он и сейчас напоминал кадрового офицера, одевшего этот серый, безупречно отутюженный костюм лишь на несколько часов. Многолетняя военная выправка проявилось и в движениях, и особенно в его легкой, упругой походке.

Солод работал заместителем директора завода по быту. Он считался способным работником, знающим и любящим свое дело. Жалоб на него со стороны работников почти никогда не было, а если и случалось что-то, Иван Николаевич умел так поговорить с теми, кто жаловался, что они уходили от него довольными и даже благодарными.

— Лида, какие будут заказы?.. Что привезти из Москвы?

— Какие там заказы?.. Сам скорее возвращайся, — сказала Лида, не вырывая свои руки из его теплых ладоней. — Не забудь, что у Федора скоро день рождения. Успеешь?..

— Постараюсь, ласточка. Если нигде не задержусь.

Это интимное, несколько сентиментальное обращение сначала не нравилось Лиде — в нем ей слышалось что-то неискреннее. Но когда Лида убедилась, что Иван Николаевич вкладывал в него настоящую нежность, ей это слово тоже полюбилось.

— Ну, до свидания, Лидок. Мне надо еще домой заехать.

— До свидания. Не медли... Неделя — это тоже немало, — ее смуглые щеки едва заметно порозовели.

Солод прижал Лиду, заглянул в карие с золотистым оттенком глаза.

— Будешь скучать?..

— А ты как будто не знаешь, — улыбнулась Лида, положив руки ему на плечи.

... Валентина Георгиевна зашла в лабораторию в ровно в девять. Одета она была в летнее пальто из легкой светло-серой шерсти, такого же цвета шляпку, из-под которой выбивались густые пряди золотистых волос.

Если не было рядом никого, кроме Валентины, Лида позволяла себе зажечь сигарету. Она делала это редко, и только тогда, когда волновалась. Это почти всегда злило Валентину. Поэтому сейчас, доставая со столика сигарету, Лида, скупо улыбаясь, сказала:

— Не сердись... Горе приучило. Закуришь — и будто легче. Скоро совсем отвыкну.

— Ей-богу, скажу Ивану Николаевичу. Такая красивая женщина, а курит табак, как гусар, — притворно нахмурив брови, отчитывала ее Валентина.

— Он уже и так знает.

— И что?..

— Ничего. И именно потому, что он не запрещает, мне и курить не хочется. А сейчас чего-то...

Валентина пристально посмотрела на подругу.

— Скоро свадьба? — Спросила она после паузы, улыбаясь уголками губ.

— Что говорить о свадьбе? — С некоторым сожалением ответила Лида. — Разве в ней дело?

— Не говори. Это остается в памяти на всю жизнь.

Лида скрепила нитью вчерашние анализы, подняла голову и тихо сказала:

— Но не тогда, когда выходит замуж вдова фронтовика.

— Ты не уверена в Иване Николаевиче?

Валентине всегда был к лицу белый халат. В нем она казалась помолодевшей. Когда Валентина подняла голову от чертежей, Лида заметила на ее щеках румянец, что в последнее время не часто украшал ее округлое лицо.