Читаем без скачивания Расколотый разум - Элис Лаплант

– Твои шутки всегда были немного мрачными.

На стене за столом старомодный плакат с горнолыжным курортом, на нем ярко-красными буквами написано «Шамони. Des conditions de neige excellentes, des terrasses ensoleillées, des hors-pistes mythiques». Мужчина и женщина в объемных костюмах времен начала века взлетели на лыжах в воздух над белым холмом, покрытым точками сосен. Причудливый рисунок, не фотография, хотя фотографии здесь тоже есть, висят справа и слева от плаката. Черно-белые. Справа – чумазая девчонка у полуразвалившейся хибары. Слева бесплодная земля, солнце только село за горизонт, и женщина, обнаженная, лежащая на животе и подпирающая руками подбородок. Она смотрит прямо в камеру. Я чувствую отвращение и отворачиваюсь.

Врач смеется и хлопает меня по плечу:

– Ты никогда не разделяла моих взглядов на искусство. Ты считала их вычурными. Энсел Адамс против канала Дискавери. – Я пожимаю плечами. Позволяю его руке задержаться на моем локте, пока он ведет меня к креслу.

– Я собираюсь задать тебе несколько вопросов. Просто постарайся ответить.

Я даже не считаю нужным как-то реагировать.

– Какой сегодня день?

– День-когда-нужно-сходить-ко-врачу.

– Хитрый ответ! А какой месяц?

– Зима.

– А нельзя ли поточнее?

– Март?

– Почти. Конец февраля.

– Что это?

– Карандаш.

– А это?

– Часы.

– Как тебя зовут?

– Ты меня оскорбляешь.

– Как зовут твоих детей?

– Фиона и Марк.

– Как звали твоего мужа?

– Джеймс.

– Где твой муж?

– Умер. Сердечный приступ.

– Что ты об этом помнишь?

– Он был за рулем и не справился с управлением.

– Он погиб в автокатастрофе или от сердечного приступа?

– С клинической точки зрения это невозможно определить. Он мог умереть от кардиомиопатии, вызванной дисфункцией митрального клапана, или же от травмы головы. Он в любом случае был на волосок от гибели. Коронер написал в заключении остановку сердца. Сама бы я написала не это.

– Наверное, тебе было тяжело.

– Нет, я думала о том, что в этом весь Джеймс: вечная битва между разумом и сердцем до самого конца.

– Ты не придаешь этому значения. Но я помню то время. Через что тебе пришлось пройти.

– Вот только не надо жалости. Я смеялась. Его сердце не выдержало первым. Его сердце! – Я и в самом деле смеялась. Смеялась на опознании. Такое холодное и ярко освещенное место. Морг. Не была в них с медицинской школы, всегда их ненавидела. Резкий свет. Страшный холод. Свет и холод и еще и звуки: туфли на резиновой подошве попискивают на плитке, словно крысы. Вот что я помню: Джеймс лежит в этом нескромно ярком свете, пока паразиты разбегаются.

– А теперь ты надо мной издеваешься. Будто бы я через это не проходил. – Доктор что-то пишет в медицинской карте. Он позволяет себе улыбку.

– Сегодня ты набрала девятнадцать баллов. Хороший день. Я не вижу тревоги, и Магдалена говорит, что уровень агрессии упал. Мы продолжим терапию на тех же лекарствах.

Он смотрит на меня.

– Что-то не так?

Я качаю головой.

– Ну что же, пусть так и будет. Мы сделаем все, чтобы ты смогла остаться дома. Я знаю, что ты этого хочешь. – Он замолкает. –  Я должен сказать тебе. Марк пытался заставить меня написать заключение, что ты умственно неполноценна, что ты не можешь принимать решений, связанных с медициной. Я отказался. – Он подается вперед. – Я бы советовал не позволять другому доктору осматривать тебя. Во всяком случае, без постановления суда.

Он вытаскивает из своей папки лист бумаги.

– Видишь – я все это записал для тебя. Все, что я только что сказал. Я отдам его Магдалене и попрошу держать его в безопасном месте. Я сделал две копии. Магдалена отдаст одну из них твоему адвокату. Ты можешь положиться на Магдалену, как мне кажется. Думаю, что она заслуживает доверия.

Он ждет моего ответа, но я не могу оторвать глаз от фотографии обнаженной женщины. В ее глазах сомнение и подозрение. Она смотрит в объектив. За объектив. Она смотрит прямо на меня.

Я не могу найти ключи от машины и потому решаю дойти до аптеки пешком. Куплю зубную пасту, зубную нить и шампунь для сухих волос. Может, еще несколько рулонов туалетной бумаги, той, что получше.

Обычные вещи. Сегодня я хочу притворяться нормальной. Потом я пойду в супермаркет и выберу самую большую жареную курицу на ужин. Буханку только что испеченного хлеба. Джеймсу это понравится. Приятные пустяки – нам обоим это так нравится.

Я должна идти быстро. И тихо. Они попытаются меня остановить. Они всегда так делают.

Но где же кошелек. Где он. Я всегда держу его неподалеку от двери. Не важно, там все равно будет кто-то милый. Я скажу, что я доктор Дженнифер Уайт и что я забыла кошелек. Они скажут, ну да, разумеется, вот немного денег, я закиваю и поблагодарю их.

Я шагаю вниз по улице, мимо особняков, заросших плющом, перед которыми разбиты маленькие аккуратные газоны, окруженные коваными заборчиками по пояс.

– Доктор Уайт? Это вы?

Темнокожий мужчина в синей униформе за рулем белого фургона с орлом. Он опускает окно и сбавляет скорость.

– Да? – Я не останавливаюсь.

– Не самый лучший день для прогулки. Скверная погодка.

– Я недалеко иду, говорю я. – Пытаюсь не смотреть на него. Может, если его игнорировать, он уедет. Иногда им становится все равно, если ты не смотришь.

– Может вас подвезти? Посмотрите, вы же совершенно вымокли. Вы без пальто. О мой боже. И без обуви. Давайте. Забирайтесь.

– Нет. Мне нравится такая погода. – Мне нравится чувствовать ступнями асфальт. Холодный. Это вытаскивает меня из моей полудремы.

– Знаете, а ведь милая женщина, с которой вы живете, этого так не оставит.

– Ну и что.

– Давайте успокоимся. – Он говорит утешающим тоном, подъезжая к обочине. Вытягивает руки ладонями вверх и зовет меня. Вежливо.

– Я не бешеная собака.

– Нет, конечно, нет. Но я не могу просто ничего не делать. Вы знаете, что я не могу, доктор Уайт.

Я стряхиваю с лица волосы, покрытые инеем, и иду дальше, но он тащится со мной рядом. Вытаскивает телефон. Если он нажмет семь кнопок, все хорошо. Если три – плохо. Это я знаю. Останавливаюсь в ожидании. Одиндватри. И все. Он подносит телефон к уху.

– Подождите, – говорю я. – Нет. – Я оббегаю фургон спереди. Дергаю дверь и забираюсь внутрь. Все, чтобы остановить звонок. Случатся плохие вещи. – Положите телефон, – прошу я. – Положите телефон! – Он сомневается. Я слышу голос из трубки. Он смотрит на телефон и захлопывает его. Улыбается якобы ободряюще. Но меня не проведешь.

– Ладно! Давайте отвезем вас домой, пока вы тут не умерли от холода.

Он ждет у обочины, пока я иду к двери. Она распахнута настежь, ветер и дождь со снегом врываются в прихожую. Тонкие занавески из дамаста вымокли. Я ступаю на темную тавризскую дорожку, пропитавшуюся насквозь. Мы купили ее в Багдаде тридцать лет назад с Джеймсом. Сейчас это уже музейный экспонат. Джеймс, оценивший его в прошлом году, будет в бешенстве. Туфли Магдалены исчезли. Недопитая чашка чуть теплого чая стоит на столе.

Вдруг я чувствую себя очень усталой. Я сажусь рядом с чашкой, но прежде чем я отодвигаю ее, до меня доносится запах ромашки. Так много бабушкиных сказок о ромашке оказались былью. Лекарство от проблем с пищеварением, лихорадки, менструальных спазмов, болей в желудке, кожных инфекций и тревоги. И, конечно же, от бессонницы.

– Излечит все твои хвори! – сказала Магдалена, когда я с ней поделилась этими знаниями. Не совсем так. Не все.

Мы слушаем «Страсти по Матфею». Идет 1988 год. Шолти стоит на возвышении в концертном зале Чикаго, слушатели полностью зачарованы произведением до самого его окончания. Уменьшенные на полтона септаккорды и тревожные модуляции. Беспокойство почти невозможно сдерживать. Я чувствую тепло пальцев Джеймса, переплетенных с моими, его дыхание согревает мою щеку.

И вот вдруг холодный зимний день. Я одна на кухне. Я вытягиваю руки на стол и кладу на них голову. Приняла ли я утром таблетки? Сколько я приняла? А сколько надо было?

Я почти на грани. Я почти ее перешла. Я слышу отзвуки Баха: Ich bin’sich sollte büßen. Это я должна страдать и отправиться прямиком в ад.

Но не сейчас. Нет. Еще не время. Я сижу и жду.

Мужчина вошел без стука. Утверждает, что он мой сын. Магдалена это подтверждает, так что я вынуждена это принять. Но мне не нравится его лицо. Я не исключаю возможности, что они говорят правду, но буду настороже.

Вот что я вижу: незнакомец, очень красивый незнакомец. Темный. Темные волосы, темные глаза, темная аура, если бы я в это верила. Он говорит, что не женат, ему двадцать девять, работает юристом.

– Как и твой отец! – хитро говорю я. Его темнота оживает, он хмурится – и нет более подходящего слова.

– Совсем нет, – говорит он. Ничуть. Мне в жизни не отрастить такие ноги, чтоб папины туфли были мне впору. Дай совет власть имущему и заработай себе часть казны. – И он насмешливо кивает висящему в гостиной портрету худощавого темноволосого мужчины. – Почему ты не дала мне свою фамилию, мама? Туфли были бы столь же велики, но хоть форма была бы посимпатичнее.