Читаем без скачивания Дети войны - Борис Споров

– В отца уродился – баран…

И щелкнули тяжелые ножницы, но даже кровью не обагрился металл. Курица так и не открыла глаза… И раскачивались тени над нашими головами от тепла, выходящего из стеклянного пузыря на лампе…

Голод взял свое: мы с сестрой умылись и сели ждать уже варившуюся курицу. Мы курицу никогда не ели, только знали, что ее едят. Бабушка поднимала крышку, и мы, как по команде, заглядывали в кастрюлю, где кувыркалось в кипящей воде сучковатое подобие курицы.

Наконец сели к столу, и нам с трудом было отрезано по части курятины. Но даже наши хищные зубки не одолели этого куриного подобия.

– Резина и кости, – хмуро проворчала бабушка, вываливая кости, обтянутые кожей, в кастрюлю…

А неделю спустя бабушка иглой уколола себе ладонь, пониже среднего пальца. Кололась она постоянно, но на этот раз ранка сначала загноилась, а потом начала нарывать. Бабушка что-то прикладывала к нарыву, завязывала ладонь, как куклу, носила ее на груди, охала и стонала от боли. Кончилось тем, что бабушку отвели в военный госпиталь, где врач разрезал ей ладонь и сделал чистку. Рана начала подживать, но средний палец на руке скрючило, и он уже никогда не разгибался. Мы жалели бабушку и изо всех сил старались помогать ей по хозяйству.

Тогда же я впервые увидел, а потом часто наблюдал из своего закутка, как играет в своей комнате моя сестра. Играла она на полу за шкафом. Игрушек у нас никаких не было, мы сами делали себе игрушки. На этот раз сестра сделала курочку Рябушку. Она взяла старый пестрый платок, перекрутила его, перевертела, завязала концы узлом, так что получились торчащие крылья и хвост, а головы не было. Сестра сажала Рябушку на отведенное ей место и начинала играть, разговаривать с курочкой, дружески и нравоучительно. «Ты моя курочка, ты моя Рябушка, голодненькая, ты есть хочешь, – обычно так начинала она, – вот я тебе хлебушка покрошу, а ты поклюй. – При этом сестра клала перед Рябушкой несколько щепоток хлеба и пока уговаривала ее поесть сама и съедала эти крохи. – Вот и поклевала, теперь ты сытая, моя Рябушка…»

Во время игры сестра все что-то делала: перекладывала свои тряпочки, переставляла коробочки – и говорила, говорила, меняя голос и тон. «А после еды почисти клювик… Ах, да у тебя головка не выросла! Тебе не больно было, правда не больно… и кровушки не было, правда не больно?.. А теперь, Рябушка, снеси яичко – не золотое, а простое. – И сестра начинала вынимать из коробочки белые круглые камешки, которые я ей и принес (на речке любые камешки можно было выбрать). – Вот, моя умница, сколько яичек снесла! А теперь садись на них и грей. И будут у нас цыплятки, пять штук. – Но цыплятки не получались, и сестра успокаивала: – Ничего, ничего, завтра погреешь лучше, и будут у нас маленькие желтые цыплятки. И будешь ты их водить, и станут они зернышки клевать и подрастать…»

Худенькая, глазастенькая, сестра много болела и вечно зябла. Даже летом в комнате она надевала широкую душегрейку, сшитую бабушкой, и тоже как черепашка высовывалась из нее. Склонит голову набок и тоненько запоет:

Баю, баю, курочка.Баю, баю, Рябушка…

Выдумки случались самые неожиданные. Не раз сестра начинала учить Рябушку читать и писать, хотя и сама она этого не умела. А однажды они пошли гулять по городу, и сестра спасала Рябушку от машин и собак, переносила на руках через дорогу. И все прохожие спрашивали: чья это такая хорошая курочка? И сестра отвечала, что курочку ветром принесло, потому что была она голодненькая и глазки не открывала. А теперь стала красивая и умная, зовут ее – Рябушка…

Наблюдая со стороны, я тоже мысленно входил в эту игру, хотя и посмеивался над сестриными приговорками. Однажды, когда она ушла из комнаты, я решил восстановить справедливость: вытянул один из углов платка, завязал конец узлом – получилась куриная голова. И сестра ничуть не удивилась. Она даже сказала: «Вот у тебя головка и выросла, – и погладила Рябушку. – Скоро у тебя и цыплятки будут…»

Не знаю, чем завершились бы эти игры, но осенью, когда я уже учился в первом классе, сестра простудилась и тяжело заболела менингитом. И до конца Рябушка оставалась рядом с ней. И когда сестрица приходила в сознание, то гладила Рябушку и улыбалась.

Я никогда не играл в курочку. Иногда мне тоже хотелось поиграть, но я боялся умереть. Мне вовсе не хотелось умирать, и я старался забыть эту историю, но забыть – вот уже до старости! – так и не смог. И все чаще думаю, а какая радость сопровождала бы всю жизнь, если бы настоящая Рябушка осталась живой!

В школе

Первой любовью с первого же дня в первом классе для меня стала маленькая, как куколка, эвакуированная девочка Тамара Башарина. На первом же уроке учительница предложила каждому из нас написать мелом на доске свои имя и фамилию. Все как будто оробели, а так как я был мальчик уличный, весь заплатанный и заштопанный, и без комплексов, вышел к доске и большими печатными буквами написал, как и научил меня палочкой на земле мой Долгорукий. С победной ухмылкой я сел за парту. А следом за мной и вышла маленькая куколка и бойко написала письменными буквами – Тамара Башарина. И в душе моей все оборвалось: она – лучше меня, и я тотчас влюбился в Куколку. Ее хвалили, она улыбалась, потряхивая светлыми косичками с белыми бантами, и тогда я вдруг увидел себя со стороны уличным оборвышем. Куколка проходила мимо, и я с досадой дернул ее за косу. Она повернулась ко мне и погрозила пальцем. А я показал ей кулак.

На первой же перемене я выгнал девочку с парты Башариной и пересел на ее место.

Но очень уж недолго продолжался мой «первый роман». Недели через две моя Куколка заболела, я первый это заметил и среди урока без разрешения заявил:

– А Тамара Башарина заболела.

Учительница оговорила: прежде надо было поднять руку и получить разрешение что-то сказать… Я разозлился, надулся и во весь голос выкрикнул:

– Она болеет, у нее температура!!!

Ирина Константиновна взяла меня за руку и поставила к доске, а Куколку мою повела к медсестре. Когда они шли мимо меня, Куколка оглянулась, улыбнулась и помахала мне свободной рукой – в последний раз: через неделю или полторы Ирина Константиновна сообщила нам, что Тамара Башарина умерла и что все мы пойдем на ее похороны. Я вскочил и без разрешения убежал из класса, чтобы никто не видел моих слез. И на похороны не пошел, я не хотел видеть ее мертвой.

Лучших в классе не осталось – и стал я первым учеником и первым хулиганом.

А затем я влюбился в Ирину Константиновну: она была тоже куколка, только большая. Так вот, чтобы Иринушка – так мы ее называли между собой – уделяла мне больше внимания, я и хулиганил. Конечно, хулиганил не только поэтому: попросту я был уличный заводила, именно я и организовывал далеко не школьные потехи и драки классом на класс. Я никому не подчинялся – и меня каждую четверть исключали из школы на неделю или две. Одноклассницы приносили для моей матери записки от Иринушки, а я нередко перехватывал эти записки и по-уличному наказывал курьеров. Но мне и самому доставалось куда как жесточе. Но и это не помогало.

В школе я становился примерным лишь тогда, когда Ирина Константиновна обращалась ко мне с поручением или с просьбой: надо было на утреннике декламировать стихи – я; приготовить втроем-вчетвером монтаж – я ответственный; выступать в госпитале перед ранеными – с моим участием; выпустить стенгазету – я; но главное, когда на уроке должен был присутствовать кто-то посторонний – директор школы или из гороно, Иринушка непременно обращалась ко мне: «Ты, Сережа, не подведи меня – сиди тихо», или: «Я тебя спрашивать буду, отвечай хорошо».

И тут уж я никогда не под водил – и сидел тихо, и отвечал отлично.

Когда мы учились во втором классе, у Ирины Константиновны уже была новорожденная девочка и наша училка всегда спешила домой или опаздывала на первый урок. Однажды она увела меня к себе домой, чтобы у нее под присмотром я делал стенную газету, помнится, к Дню Советской Армии. Иринушка тотчас ушла в другую комнату к дочке, а я за круглым столом на листе полуватмана рисовал заголовок, а потом пушки, пулеметы, самолеты – воевал с немцами. И в какой-то момент, когда я поднял голову, то увидел на увеличенной фотографии в рамке еще более красивую мою Иринушку. Она так улыбалась, она так смотрела, что я оказался, на верно, под гипнозом – не мог отвести взгляда. Сколько так прошло времени – не знаю, но очнулся я тогда, когда понял, что на белый лист полуватмана пустил слюну. Надо было что-то предпринять, хотя бы промакнуть и дать высохнуть – и всё, а я начал затирать рукавом рубахи, потом что-то творил еще и еще. В результате образовалось темное пятно. Позор!.. Но осенило: на этом месте разорвалась бомба… О, этот случай и этот дом я хорошо запомнил!