Читаем без скачивания Павший в бою - Лазарь Кармен

Артель гнутой мебели, в свою очередь, одолжила им три дюжины венских стульев.

Посреди стола торт – рог изобилия. На карточке, воткнутой уголком в червонцы из мармелада и леденцов, щедро рассыпанных по карамельной дощечке, отпечатано: «2-я сапожная артель».

Звонок. Другой торт. Башня Эйфеля. Его торжественно вносит мальчишка в белом колпаке и переднике. Это любезность переплетчиков. Тортам, кажется, не будет конца. А вот гости! Неизвестный молодой человек в потертом рединготе, пенсне в роговой оправе и стоптанных скороходах. Из верхнего кармана выглядывает замасленная записная книжка и карандаш. Движения несколько робкие, неуверенные.

– Позвольте представиться, сотрудник!..

– Представитель печати?! Очень приятно!

Они знакомят его с помещением. Поправляя часто непокорную манишку, он интересуется утюгами, кафельной печью, конфоркой и, морща лоб, как Спиноза, заносит все в записную книжку. Еще один представитель печати, депутаты от всех артелей, по двое – мостовщики, рослые детины в красных рубахах под пиджаками и бородах лопатой, пекари, квасовары, городской голова, сам городской голова…

Последним является «батька», артельный батька в своем неизменном длинном сюртуке. Он выше всех ростом и широк в плечах. Лицо у него крупное, доброе, усы темные, пышные, как у запорожца, слегка тронутые тусклым серебром глаза светятся любовью и счастьем. Все наперерыв услуживают ему. Один отбирает у него трость, другой – шляпу, третий – пальто.

– Милости просим за стол!

Батьку и голову усаживают на почетные места.

Гости едят, пьют, говорят речи. Говорит голова, сотрудник. Выражают наилучшие пожелания артели. Саша отвечает довольно складным тостом. Аплодисменты, рукопожатия.

Очередь за батькой. Он говорит мягко, тепло, просто, как никто.

У штучников от счастья и радости закипает в груди. Он, Зигмунд, ловит его руки, целует их и шепчет, обливаясь слезами:

– Моисей!.. Вы – Моисей!.. Как он вывел евреев из Египта, из рабства, так и вы!..

Батька осторожно высвобождает свою руку и прижимает Зигмунда к груди сбоку, и Зигмунду так тепло на этой груди, так хорошо. Он весь век лежал бы на ней. Плачут и серб Войтов, и Шпунт.

По случаю торжества они сегодня не работают, хотят веселиться. Саша, подобрав фалды прокатного сюртука, пляшет камаринскую.

Кто-то приносит батьке цитру, и он поет, медленно перебирая струны, свою излюбленную «думу» собственной композиции, сочиненную им в пути, при бесконечных переездах из города в город, в душных коробках третьего класса под неугомонный стук и грохот колес:

Гей, Вкрайино, гей, Вкрайино!..Наша рыдна маты!..За що ж маешь сыротыну,От так пропадаты!..

Лицо у батьки одухотворенно. Он грезит родной забитой Украиной, ее славным, поэтичным прошлым, бесстрашными «лыцарями», подплывающими на ненадежных челнах к самому Цареграду, Запорожской Сечью, и настроение его передается окружающим. Все вокруг замерло.

Войтов и Зигмунд не сводят с него восторженных глаз. Зигмунд думает:

«Вот человек!.. Бросил все, семью и весь отдался служению ближнему».

И если бы человек этот сказал: «Иди за мной!» – Зигмунд не задумался бы ни на минуту и пошел бы даже на край света (как некогда рыбари – за Христом)…

Штука, лежавшая на коленях у Зигмунда, сползла и скатилась под стол. Зигмунд нагнулся и поднял ее со словами: «Сон, золотой сон!..»

Он водворил ее снова на колени и снова унесся в прошлое.

Следующий день… Все исчезло – торты, посуда. Они сидят за рабочим столом в собственной мастерской. Они получили вчера же, во время торжества, два заказа – на сак и на жакет. Почин.

Вейнцвейг заливается, как канарейка: «Бог всесильный, бог любви-и!..» Голос его в этой большой, светлой комнате звучит чище, красивей.

Гончаров острит по адресу m-m Шевалье. Лиза хохочет – звенит колокольчиком. Всегда угрюмый Войтов, прокусывая гнилыми зубами макара (нитки), широко улыбается. Всем весело, легко. При мысли же, что они работают исключительно на себя, иголки мелькают в их пальцах с утроенной быстротой.

Гончаров вдруг бросает работу и говорит:

– Лиза! Давайте падеспань танцевать!

– А Шевалье что скажет? – спрашивает она лукаво.

– Прошло то время! Ну-ка, Мазини!

Вейнцвейг обрывает свою арию и заводит падеспань.

– Та-ра-та-та, тара-та-та-а-а!..

Шпунт подсвистывает.

Лиза и Гончаров со смехом выходят на середину комнаты, берутся за руки и танцуют.

Немного погодя, раскрасневшись, они возвращаются к столу, и работа течет непрерывно, вплоть до вечера…

Сашка тем временем мечется по городу, ищет денег, кредита. Ах, эти деньги, этот кредит!

Прошла неделя, другая. Повышенное настроение падает. Вейнцвейг поет редко. Лиза нервничает. Часто слышен протяжный вздох. Что сделалось с их золотым сном, надеждами?!

Куда Саша ни бросается – отказ. Все суконщики будто сговорились не давать кредита. Это работа Шевалье.

Однажды Саша пришел необыкновенно мрачный. Зубы стиснуты, руки дрожат.

– Что случилось?

– Являюсь к Игнатсу. Позвольте представиться, такой-то! Поддержите! Народ молодой, трезвый, честный!

А он как затопает:

«Бунтовщики! Вон!»

Поступок суконщика вызывает негодование.

– Только не падать духом! – говорит Саша. Он по-прежнему мечется по городу…

Шестой день, как у них лежит заказ на фигаро и пелерину, и они не могут выполнить его. Не хватает материи. Необходимо «очистить» в таможне от пошлины последние заграничные журналы, нитки все вышли…

Саше иногда удается раздобыть четвертную, и они на время вздыхают свободно. Они похожи на челнок, то погружающийся в воду, то выплывающий…

Все источники иссякли. Они голодают и в отчаянии дают торжественную клятву – бороться, «пока не останется камень на камне».

Дни ползут, а кредита все нет. Управляющий домом выселяет их. Случайно завернувший к ним представитель печати находит полное запустение. В шкафу ни кусочка материи, овальное зеркало, конторка и мраморный столик куда-то исчезли. Исчезла вывеска, и к старосте жмется кучка голодных, обросших, оборванных молодых людей. Они жалуются на бессердечие купцов, но ни слова, что они близки к гибели. Мучительно стыдно, больно…

Первый серьезный удар. Записка от Вейнцвейга. Он не пришел на работу. Писал, что не в силах больше выносить такой жизни, и, как ему ни тяжело, он должен оставить артель. В заключение он слезно молил прощения за измену и горячо обнимал и целовал братьев-товарищей.

Спустя два дня получилась такая же записка от Гончарова.

Зигмунд вспомнил один из последних дней.

Сентябрь. В мастерской пусто. Один стул, стол да стенная лампа. Холодно. За окном плещет в мутных лужицах дождь.

Из всей артели уцелело только трое – Саша, Лиза и он – Зигмунд.

«Остатки великой французской армии!» – как окрестил их с горькой иронией Саша.

Лиза, мрачная, осунувшаяся, согнувшись, как старуха, и накрывшись вязаной черной шалью, ходит из угла в угол, и шаги ее гулко отдаются в пустой комнате. Тяжелые думы и страдания изрезали ее красивый круглый лоб глубокими морщинами. Зигмунд стоит у окна, больной, усталый, а Саша – посреди комнаты и мечет громы. Он страшен.

Он говорит, что с господами Шевалье и Игнатсами надо бороться другими средствами, – слово «другими» он резко подчеркивает, – и что он знает, что теперь делать.

– Я прозрел!

И вдруг он впадает в бешенство. Он обзывает бежавших товарищей предателями, проклинает их слабость и трусость.

Он затем набросился на него, Зигмунда, и Лизу.

– А вы! Чего не уходите?!. Ведь я не неволю! Я останусь один!.. Пока камень не останется на камне!.. Слышите?!.

– Нет, кет! Я не оставлю тебя!.. До конца с тобой, и куда ты, туда я!..

Голос ее дрожал, как струна. А он, Зигмунд, молчал. Он прятал глаза, боясь выдать себя.

Настал другой день, и он не пошел больше туда. Нельзя было. Раечка его умирала от скарлатины. К вечеру она умерла.

Потом…

Зигмунду было страшно вспоминать это потом… Он нахлобучил шляпу и пошел к Шевалье.

Если бы Саша или Лиза видели его унижение! Боже!..

При этой мысли сердце у него заныло и медленно поползла слеза.

– Ты!.. Артельщик дурацкий! – услышал он неожиданно позади себя грубый и насмешливый голос закройщика. – Ты пришел сюда работать или галок ловить?! Быть может, хочешь назад в артель? Скажи!

Зигмунд быстро смахнул слезу, сжался в комок, схватился за свою работу, за сак, и шибко забегал по черному полу иглой.

Он больше ни о чем не думал теперь.

Рокотали швейные машины – казалось, что с головокружительной высоты с шумом и грохотом падает в бездну вода, туман и смрад в мастерской становились все гуще и невыносимее, огненный глаз конфорки, точно заплывший кровью, лукаво и насмешливо подмигивал…

Примечания

1