Читаем без скачивания Держава (том третий) - Валерий Кормилицын

У капитана на скулах заиграли желваки. Вытащив из чемодана револьвер и извинившись перед пытавшейся задержать его Натали, направился в тамбур.

Через минуту раздались выстрелы, и до смерти напуганный солдатик, не успевший ещё понюхать пороха в Маньчжурской армии, бегом припустил в сторону вокзала, потеряв по пути мешок с пожитками. Его товарищи шустро попрыгали с крыши и удалились, от греха подальше, к загнанному на тупиковый путь поезду.

Утром проснулись всё на той же станции, но толпы на перроне уже не было. Вместо неё в палисаднике, у обшарпанного вокзала, задумчиво паслись две бурёнки, а возле единственной скамейки дрыхла собака. Не было и состава, что давеча стоял на запасных путях.

Немного выпимший начальник станции, довёл до сведения начальника поезда пренеприятнейшее известие, что ночью запасники отцепили их паровоз, поэтически закончив повествование строкой из басни Крылова: «Сыр выпал, и с ним была плутовка такова…»

Разлив по стаканам водку, и достав на закуску высохший кусок сыра, чуть не на ухо поведал начальнику санитарного поезда:

— Начинается неразбериха… Вчера какие–то люди пропагандировали солдат не ехать на фронт, а возвращаться по домам.

— На Сибирской магистрали начинается бардак, — зло выговорил вернувшийся в купе капитан. — Был у начальника поезда. Он не знает, что делать, — метался от окна к двери.

— Ничего не остаётся, господин капитан, как, в свою очередь, тоже отцепить паровоз, — пошутил Глеб, сидя у окошка и держась рукой за ноющую рану.

Ильма радостным лаем поддержала его идею.

Потрясённый простотой решения Истратов, зарядив револьвер, чуть не бегом помчался на выход.

— Куда это Аркадий Васильевич так заспешил? — погладив собаку, поинтересовалась зашедшая передохнуть Натали.

— Не Аркадий Васильевич, а Стенька Разин, — внёс в разговор интригу Глеб. — Проезжающие составы грабить побежал…

Вскоре от эшелона, следовавшего не по расписанию и вёзшего дрова, собранные капитаном легкораненые, средь бела дня отцепили паровоз, и весело дымя, он потащил санитарный поезд по Сибирской магистрали.

Проявивший чудеса распорядительности Истратов, поставил комендантом здоровенного пожилого фельдфебеля, вооружив его трофейным наганом и заплатив 20 рублей денег. Дела сразу наладились. На паровоз, по совету Аркадия Васильевича, фельдфебель выставил караул. В вагонах назначил дежурных, вооружив их трофейным оружием, чёрт знает, откуда взявшимся.

Офицеры сбросились и солдаты, дежурившие в вагонах или на паровозе, получали премиальные — рубль за дежурство. От желающих не было отбоя. Дабы показать себя с хорошей стороны и не лишиться денег, подъезжая к станции, они воодушевлённо палили из окон в воздух, рассеивая собравшуюся толпу, мечтающую ехать на санитарном поезде или стырить паровоз.

«Вот как может один энергичный человек восстановить ситуацию и наладить дело», — поразился Аким.

Их состав, от греха подальше, в тупик не загоняли и быстро отправляли по маршруту, везде давая зелёный свет.

Начальники станций телеграфировали в вышестоящие инстанции о поезде–нарушителе, но никто из большого начальства не верил, что раненые бойцы могут так наглеть.

«Чего–то напутали, сукины дети», — бросали в стол телеграммы высокие чины.

* * *

Волнения начинались не только на Транссибирской магистрали, а по всей России.

Полковник Акаши на совесть отрабатывал вложенные в победу Японии капиталы американских миллиардеров, поддерживая революционные партии и их газеты.

А те, в свою очередь, отрабатывая денежки Шиффа и К°, активно толкали Россию в пропасть, бунтуя рабочих, крестьян, студентов и даже военных.

13‑го июня началось революционное брожение в Одессе. Вечером 14‑го на одесский рейд пришёл восставший броненосец «Потёмкин», что очень обнадёжило взбаламученных революционерами повстанцев.

По ночным улицам, радуясь неожиданной поддержке моряков, сновали толпы народа.

Выпив с полковым доктором и надев его сюртук, бродил среди прохожих и поручик Банников.

Улицы были темны и печальны… Почему–то именно так казалось ему. Он слышал смех, бодрые голоса и даже напевы песен. Под ногами у него, нервируя и раздражая, метались две собаки, в темноте казавшиеся серыми.

«А может они и не серые? О чём я думаю, — ужаснулся он. — Ведь скоро этих людей могут убить. Их не станет… Какое–то время они будут лежать на тротуаре или мостовой… Но уже не весёлые или грустные люди… А только их тела… Останки… И ведь приказ стрелять своей роте, должен отдать я. Во время кишинёвских событий Бог миловал. Такой команды не отдавал. Если выстрелят в меня, безусловно, стану стрелять в ответ. Или, ежели бы служил в Маньчжурской армии. Но в мирном российском городе… По мирным людям… А они не думают об этом — смеются и поют…»

— А весело, ей–богу! — услышал рядом молодой жизнерадостный голос. — Свобода!

— Да надолго ли? — раздался неподалёку другой, надтреснутый и осипший. — Солдаты, коли им прикажут, враз всех перебьют.

— Не боись, папаша, не перебьют. Броненосец к–э–эк жахнет по казармам… И некому по людя′м станет стрелять, — радовался молодой голос.

Фигуры были серые и одинаковые. Такие же, как собаки.

— Мы им ещё покажем, — погрозила кулаком фигура с молодым голосом.

«Небу, что ли, угрожает? — подумал поручик. — Небу не страшно, — поглядел на тёмный бульвар и чёрные деревья. — И трава пахнет чем–то чёрным… Смертью что ли?!»

Проходя мимо, кто–то толкнул его в спину, матюгнувшись по поводу оставивших город без света властей.

Но он не обратил на это внимания, прислушиваясь к шевелившейся в душе тревоге.

«Каждый человек сталкивается в жизни с дилеммой: быть или не быть… И не знает, как поступить, — поднял глаза к небу. — Мы редко глядим на небо. Земных дел хватает… А ведь ночное небо прекрасно. В неподвластной рассудку дали, среди звёздного простора, как пишут поэты, ковром расстилается Млечный путь… Куда он меня приведёт?»

Ему стало грустно, тоскливо и неуютно. То ли от необъятного звёздного неба, то ли от мысли, что во вселенной — он лишь невидимая песчинка… Исчезни она — и никто не заметит, — шёл по бульвару, не вникая куда. Просто шёл. Думая о вечном, что случается с каждым, более–менее умным человеком: «Что–то шелестит? — прислушался, шагая вперёд и вперёд. Шелест постепенно превращался в шум. — Да это же море», — вышел на набережную, увидев вдали чёрный силуэт броненосца, казавшегося тихим и мирным, с потушенными огнями и, наверное, с зачехлёнными орудиями.

Стало ветрено и свежо.

«Что удивительно, рядом никого нет, — поразился одиночеству. — Море уже не шумит, а гудит, и какой–то луч блеснул на корабле», — прищурился, всматриваясь в даль.

Неожиданно броненосец засверкал яркими предостерегающими огнями.

— Гражданин! — вздрогнул от прозвучавшего в пустоте слова. — Говорят, шо утром палить с пушек зачнут, — глядело на него серое пятно лица на чёрной фигуре, распространяя водочный перегар, настоянный на луке, чесноке и селёдке.

«Никогда не общался с призраком, — мысленно усмехнулся офицер, — да ещё таким благоуханным и демократичным, что, по его милости, уже «гражданином» стал».

— Как пить дать — будут! — прежде обнадёжил — похмелят; но после испугал — убьют, — пахучее привидение.

— Нда–а–а! — глубокомысленно пробормотало оно и исчезло.

— Матросня с рабочими воду мутят, — тут же возникло другое, распространяя запах пота и сапожной ваксы. — Пороть следовало чаще, — испарилось и оно.

«Откуда в таком количестве потусторонние сущности берутся? Из моря, что ли?» — увидел третий силуэт, медленно бредущий в его сторону.

Но этот, проходя мимо, произнёс только:

— Э-эх, ма–а!

«Кабы денег тьма! — мысленно продолжил Банников. — Как говорит батальонный: «Купил бы деревеньку.., топтал бы девок помаленьку…» — Чего это я в несвойственные офицеру поэтические дебри влез… Я — военный! Присягал Государю. Прикажет комбат — велю солдатам палить по бунтовщикам. Хотя в училище учили защищать и оборонять свой народ. Но не смутьянов, — принял решение, удивившись, что вокруг светло и безлюдно. — Отдыхают перед смертью, — подумал о жителях, поразившись, как легко думает о смерти. О чужой смерти.., — и вдруг увидел зелёные деревья, белые облака и синее море. — Я стал различать цвета, как определился с жизнью и смертью…»

Влажный летний ветер приятно овевал тяжёлую от бессонной ночи голову, будто сдувая тяжёлые мысли и сомнения: «Хватит философствовать… Точнее — мудрствовать… Что это со мной? Так и рассуждать научишься, — пошутил про себя Банников. — Полковник Кареев за подобное «мудрование» мигом двумя нарядами не в очередь одарил бы», — полностью пришёл в себя.

На броненосце чего–то заурчало, и раннее утро, с кнопкой красного солнца, потревожил глухой утробный выстрел.