Читаем без скачивания Держава (том третий) - Валерий Кормилицын

На броненосце чего–то заурчало, и раннее утро, с кнопкой красного солнца, потревожил глухой утробный выстрел.

«Начинается!» — побежал к казармам полка, чертыхнувшись и сплюнув на перешедшую дорогу чёрную кошку.

Навстречу ему попадались сначала одинокие прохожие, деловито спешащие к порту, а вскоре наткнулся на злую, тупую, потную ватагу с кольями и шкворнями.

— Стой! — пронзительно крикнули из толпы.

— Да врач это, в больницу спешит, — успокоили злобный голос несколько разумных.

«Мать честная, вот так и пришлось бы дураков убивать», — дотронулся до нагана под сюртуком Банников.

А вокруг сплошной уже стеной топал к порту народ.

«Какие у всех грубые, бледные и неприятные лица с налитыми кровью глазами… Откуда столько ненависти? И это в то время, когда их товарищи воюют за Россию с японцами, — быстрым шагом миновал оригинальную троицу: жирного здоровяка, худого сутулого хромоножку и дёрганного, оглядывающегося по сторонам безликого субъекта. — Хромого где–то встречал», — тут же забыл о нём Банников, словно сом в омут, ныряя ещё в одну надвинувшуюся толпу.

— Хаим, ты не помнишь, не этот ли хмырь в Кишинёве меня в ногу ранил?

— Да нет, Ицхак, — повернул к нему голову, сняв фуражку, совершенно лысый товарищ. — Тот офицер был, а этот доктор.

— Хаим, — сыто рыгнул громадина, — ты мне чего–то вкусненькое напомнил. Яичко что ли?

— Сейчас, господин Бобинчик, на катере накатаешься по волнам, враз свою мамеле вспомнишь, — имитируя смех, издал какие–то странные горловые звуки сутулый.

— Бобинчик—Рабинович, — поправил его толстяк. — И не господин, а товарищ, — испуганно глянул в сторону моря.

— Это ты в профсоюзе щетинщиков товарищ, — вновь забулькал горлом сутулый. — А по жизни — господин из Житомира…

— А скоро станешь — из Сан—Франциско, — поддержал его лысый. — Как на корабле от царя–батюшки удерёшь.

— Это пусть он от нас удирает, — гневно затряс щеками толстяк. — А я курирую профсоюз кожевенников. Это Хаим у нас щетинщик, — хохотнул, глянув на снявшего фуражку друга. — Всю щетину куда–то подевал… А умные люди уже пьют и кушают, — позавидовал тащившему из раскрытого пакгауза жёлтый ящик с зелёной биркой босяку. — Вино в таких пакуют, — захлебнулся слюной. — Там и колбаска, наверное, имеется, — с высоты своего роста заглянул в полумрак за распахнутыми настежь воротами.

— И курочка жареная, — поддразнил его сутулый, шарахнувшись в сторону от пьяного моряка, качающегося, будто в шторм.

— Господа буревестники–и! — завопил тот зычным голосом. — Я — первая жертва революции, — заклекотал, словно чайка.

Обойдя «жертву», «буревестники» двинулись к пристани, с беспокойством всматриваясь в далёкий броненосный утюг.

Беспокойство их увеличилось, когда грязно–белый катер, уткой ныряя в зелёных волнах, быстро приближался к кораблю, оставляя за переваливающейся с боку на бок кормой, облитый красным солнцем город.

— Костя Фельдман, — протянул руку Бобинчику—Рабиновичу высокий кучерявый парень в студенческой тужурке.

Отстранив его и зажав рот ладонью, толстяк бросился к борту и, перевесившись через него, утробно зарычал медведем.

Стоявший в рубке моряк, улыбнувшись, дал ответный гудок.

— Председатель совета студентов, — пожал парень узкую ладонь сутулого, а затем лысого, беспрестанно вытирающего лицо фуражкой. — Плыву агитировать моряков помочь революции бомбардировкой города.

— Это дерьмо плавает, а мы ходим, — выкрикнул из рубки моряк в разодранной на груди тельняшке, швартуясь к металлическому борту «Потёмкина». — Мы говорим не компас, а компа′с, — весело заорал он. — Братва, трап подавай.

Бобинчик лезть по трапу не решился. Наставив на броненосец свой обширный зад и тоскливо выслушивая по этому поводу шутки расхристанного моряка о «корме в штанах», издавал временами из нутра рёв издыхающего медведя.

Взбунтовавшиеся моряки оказались умнее щетинщиков и студентов, не согласившись подвергнуть мирный российский город обстрелу.

— Как же так? — делился в кубрике своими мыслями расхристанный моряк. — Даже курсистки — эти недоступные божьи создания призывают команду к совместным действиям…

— И микаду с победами поздравляют, — возмутился его товарищ.

— Вот я и говорю, ребята, — перебил его расхристанный, — для каких других совместных действий — завсегда пожалуйста. Согласимся с нашим удовольствием… Но мирных людёв долбить?! Это уж увольте…

— Господа офицеры, — ходил по кабинету командир полка. — Как вы знаете, в городе не первый день идёт брожение. Глава полиции Нейдгарт устранился, — поднял к глазам лист и прочёл: «Гражданская власть бессильна водворить порядок, и потому он передаёт все дальнейшие распоряжения по прекращению беспорядков военному начальству». То есть начальнику гарнизона генералу Каханову. Его превосходительство поставил задачу нашему полку блокировать в порту собравшееся там отребье, дабы, литературно выражаясь, эти неблагонадёжные элементы не лезли в город. Подонками убито несколько городовых и подожжены пакгаузы. И всё это под крики: «Свобода… Свобода…» Почему–то распоясавшиеся мерзавцы воспринимают свободу как возможность безнаказанно убивать и грабить. Приказано не стрелять, ибо можно спровоцировать ответный огонь с «Потёмкина» по городу. Известно, что морским командованием послана эскадра, дабы захватить мятежный корабль.

* * *

Выпив в кабинете утренний чай, Николай вяло перебирал фотографические снимки, мыслями уйдя в далёкую от столицы Одессу: «Как же могло произойти столь невероятное событие? Бунт на эскадренном броненосце Черноморского флота. Ведь «Князь Потёмкин—Таврический» один из лучших кораблей, вступивший в строй за год до этого», — отложив карточки, раскрыл дневник.

Чуть подумав, записал: «Получил ошеломляющее известие из Одессы о том, что команда пришедшего туда броненосца «Князь Потёмкин—Тавричес–кий» взбунтовалась, перебила офицеров и овладела судном, угрожая беспорядками в городе. Просто не верится», — аккуратно отложил ручку и тоскливо глянул в окно, а затем на вошедшего скорохода, доложившего, что в приёмной собрались посетители.

Вместе с ним в кабинет прошёл и дежурный камердинер.

Раскрыв камер–фурьерский журнал на последней странице, император прочёл, кто записан на приём: «Ведь с вечера ещё знал, и всё вылетело из головы». — Пригласи министра внутренних дел и генерал–адьютанта, — велел камердинеру.

Флигель–адъютант, всё время находящийся во время аудиенций в приёмной, с поклоном пропустил в кабинет министра и генерал–адьютанта Рубанова, коротко кивнувшего в ответ.

«Министр на флигелишку и внимания не обратил, — отметил Максим Акимович, кланяясь императору и усаживаясь в кожаное кресло неподалёку от стола. — Ну как же… Бывший Московский губернатор и ближайший друг ныне покойного великого князя Сергея Александровича, — с прищуром глядел, как краснеет и бледнеет не привыкший ещё к общению с самодержцем Булыгин. — Не Плеве, конечно, и тем более не Сипягин, однако и не либерал Мирский. По отзывам на коротке с ним знакомых людей, человек честный, с

довольно обширными познаниями, но вместе с тем — благодушный, не любящий ни борьбы, ни политической суеты… Как поведал мне генерал Драгомиров: «Булыгин — подлинная «булыга», грузно лежащая на месте, под которую и вода не течёт». — Может, ошибается Михаил Иванович. Вон как перед батюшкой–царём распинается… И проект законосовещательной Думы готовит», — прислушался к докладу министра.

— Ваше величество, в начале мая состоялся съезд «Союза союзов» во главе которого стал Милюков. Но произошёл небольшой раскол. Большевики обвинили съезд в умеренном либерализме и покинули его. Кроме союза адвокатов, инженеров, профессоров и других, четыре союза в «Союзе союзов» создавались не по профессиональному признаку: Крестьянский, Земцев–конституционалистов. Это помещики, — уточнил он. — Союз еврейского равноправия и союз равноправия женщин.., — укоризненно глянул на хохотнувшего Рубанова.

— Извините, ваше величество, — попытался подняться из кресла Максим Акимович, но вновь упал в него по мановению царской длани.

— … То есть пытается объединить все оппозиционные силы, — перевёл дух министр. — В конце мая они провели Второй съезд и приняли решение об организации всеобщей политической забастовки совместно уже с революционными партиями.

— Всё это для меня не новость, в отличие от бунта на корабле, — вздохнул император. — В начале июня принимал в Петергофе их делегацию, и даже прочёл вручённую ими петицию. Потому я и тороплю вас, уважаемый Александр Григорьевич, подготовить манифест об учреждении Государственной Думы для обсуждения законодательных предположений. На выборах преимущество следует отдать крестьянам, как наиболее надёжному монархическому и консервативному элементу. Дворяне, к сожалению, выходят из моего доверия. В ответ на речь главы делегации профессора, князя Трубецкого…