Читаем без скачивания Кубатура яйца - Виталий Коротич

«Свобода? — спросил у меня мусорщик в белом тюрбане. — Свободу человек приобрел не от революции, не от церкви, не от правительства — мир переполнился приказами: „Делай, как я, не то арестую! Молись, как я, не то изобью!“ Свободу человек приобрел, удаляясь от этого мира, вот как я ушел. А ведь был хиппи…»

Еще один осколок разгромленной армии. Здесь бы мне сказать несколько слов о рассеявшемся войске хиппи, странных детях рациональной страны, не похожих на все иные человеческие продукты Америки, одно слово — хиппи…

Никто не знал, кто они, потому что были хиппи-сезонники (каждой весной миллионов шестьдесят молодых людей оказываются свободными от учебы, и многие из них отправлялись в пешие странствия, возжаждав всяческих необычностей), были хиппи-переростки (сродни русским бродягам начала века, которые естественно вмонтировались в разнородную толпу), были хиппи-философы (я помню, как в нью-йоркском Гринич-Вилледж один из них долго разглядывал меня сквозь очки в проволочной оправе, а затем сказал, что я слишком хорошо одет, чтобы сидеть и размышлять рядом с ним. Он не задирался, тщедушненький, он пытался понять, с чего это меня принесло сюда в такой беленькой водолазке), — были всякие хиппи, из них иные даже поднимали знамена политических митингов, боролись против вьетнамской войны, помните, как били их гаечными ключами и полицейскими дубинками, — все это вы знаете. Хиппи были все разные, и подонок Менсон, резавший людей и научивший своих девок резать людей (издана толстая книга-бестселлер о Менсоне — «Хелтер-скелтер», там есть фотографии зарезанной беременной актрисы Шарон Тейт), он ведь тоже звал себя хиппи. Иногда это бывало забавой, прорастало в моду (храню дома лоскутную рубаху — один из атрибутов хиппиевой униформы, словно шкуру теплого забавного зверя, сжитого со свету). Хиппи стали коммерсантами («О сэр, купите бусы, пряжки, зеркальца, значки-пуговицы — любая вещь за доллар!»), они наоткрывали магазинчиков и кафе, научились считать и стричься. Хиппи были разными, разными и остались; они уходили в йоги, в уличные философы, в грузчики, в торгаши, в сикхи, в ортодоксальную политику. Они растворялись в забурлившей Америке, словно фигурка из соли, — на поверхности остались манеры, моды, бороды и усы, как голос усопшего тенора на пластинке. Борцы, искренние, убежденные протестанты остались собой, о них нельзя говорить мельком, все мы немало знаем о борцах за социальную справедливость, о нелегкой их заокеанской доле; кокетливых говорильщиков же Америка безжалостно сожрала, проглотила, растворила в себе, расшвыряв по углам остатки.

…Мусорщик рассказал мне, что живут его друзья поблизости друг от друга — община аризонских йогов; размышляют, не мешая друг другу, самоуглубляются, сотворяя свои асаны, в пустыне тепло и есть несколько источников с чистой водой, и есть целые острова тишины. Он, Сурья Сингх Халса, желает мне успеха — ему пора ехать, потому что сегодня вечером у них встреча с одним из верховных учителей — гуру. Вот соберет он мусор из квартала и уедет в пески, где совсем неплохо — тихая жизнь в пустыне… Йог заулыбался мне на прощанье, все-таки он был американцем и умел улыбаться; «пикапчик» зафыркал и укатил, оставив меня наедине с кофе неподалеку от Финикса, странного города на юго-западе США, где умеют жить, зачастую не прикасаясь друг к другу. Даже улыбки могут разгораживать белыми частоколами. А ведь какой город в пустыне построили, какой город!

«Ну ладно, — подумал я там же, на шоссе среди кактусов, — Лас-Вегас остается городом начала, символом азарта, фарта, удачи, везения — много имен у чувства, заставляющего человека отождествлять колесо судьбы с рулеточным колесом. Чет — нечет, повезло — не повезло. Вся жизнь так. Ну ладно, повезло, а что дальше? Финикс? Финиш? Город у конца дороги? Зачем было город городить? Как же дальше?»

Мне вспоминались знакомые всем нам пенсионеры моей страны, устраивающие внуков на учебу, читающие шефские лекции, заседающие в различных комиссиях, консультирующие несговорчивых молодых, суетящиеся и тяжко страдающие, если их вырвать из ежедневной круговерти; я заскучал по ним неожиданно для себя в чужестранной пустыне. Вспомнил семидесятивосьмилетнего отставного генерала Васильева, неутомимо и охотно рассказывающего детям о штурме Зимнего. С такой нежностью подумалось о стариках, оставшихся дома.

Вчера я написал очень дорогому для меня человеку — Миколе Платоновичу Бажану, семидесятидвухлетнему мудрому и великому поэту, без общения с которым мне всегда плохо и пусто. Вспоминалось, как иногда Микола Платонович подолгу стоит на улице, ожидая всех, кто сегодня должен зайти, потому что замок на двери его подъезда порой защелкивается, — как же тогда быть гостям?

Что же вы так невесело доживаете, люди в пустыне? Неужели вся жизнь и вправду была ради ананасов с малиной — так вам же не всем это есть можно: доктора запретили. Страна вам не надобна или вы ей не нужны? Как же это так, чтоб столько заборов — и внутри дворов, и снаружи? Кто-то из нас очень все упростил — вы или я, простите уж…

Перед отъездом из Финикса мы долго беседовали с полупарализованной девушкой, рассказом о которой я начинал эту главу. «Одиночество можно преодолеть, — сказала она. — И не обязательно бегать для этого по затолпленным улицам — на шумном бульваре можно оказаться одиноким, как перст, вы же знаете. Я думаю, что города, посвященные одиночеству, не нужны: плохо, когда люди прячутся друг от друга умышленно. Но время сосредоточенности необходимо всем — посидеть, подумать, с чем ты идешь к людям, и прийти к ним. Я очень хочу, чтобы у меня оказалось достаточно сил и мужества для такого прихода, — в пустыне можно начать жизнь, можно закончить ее в пустыне. Важно, чтобы пустыня не простерлась к тебе вовнутрь и не засыпала душу песками…»

Девушка улыбнулась, затем лицо ее напряглось, и я понял, что сейчас будет ей больно, значит, не надо мне здесь быть. Я тронул ее за руку, прощаясь, встал и пошел по дороге в ту сторону, где квадратиками огней светился Финикс, большой город в пустыне.

Не время и не место для шуток

После возвращения из Америки меня расспрашивали о мафии много и с великим пристрастием — о чем бы я ни собрался рассказывать. Вот я и решил эту главу начать с упоминания о таких просьбах, а заодно — и с прикосновения к ответам на них, тем более что проблема преступности сегодня — одна из самых непростых и самых наглядных американских проблем. Говорят о ней президенты и пишут журналисты, не облеченные государственными полномочиями, а внезапная ночная пальба воспринимается чаще всего очень лично — как звуки боя, в котором завтра могут выстрелить и в тебя. А мафия? — она тоже одна из сражающихся сторон…

Разговоры о преступности — даже там, за океаном, — всегда оказывались обсуждением конкретных подробностей чужой жизни; жизни, существующей в ином измерении, со своими нормами, далеко не всегда приемлемыми для нас. Поскольку все мои заметки скорее о состоянии души обыденной Америки, подробностях настроения великой страны, разговор о мафии должен был бы войти в них. Но для начала, мне кажется, надо сказать несколько слов о том, что же такое мафия, привычно локализуемая иными журналистами в Северной Америке. Несколько — в схеме — подробностей.

Возникла мафия на Сицилии еще в XI столетии как общество для защиты бедных, а конкретно — общество по контролю за распределением воды для полива. Очень не скоро — судьба многих политических движений, — но мафия приобрела известную нам репутацию, противоположную той, с которой возникла. (Еще в прошлом столетии мафиозо возглавляли крестьянские восстания и воевали в рядах краснорубашечников Гарибальди.) Со временем мафия стала подпольным государством в государстве. Начало интенсивной эмиграции беднейших итальянцев в Америку совпало и с экспортом мафиозо за океан; какое-то время мафия в Америке побыла даже этакой внутренней полицией, охраняющей итальянских эмигрантов от несправедливости. Но очень скоро мафиозо поняли, что Америка — именно та страна, где они смогут развернуться вовсю, и начали разворачиваться. Мечта о присоединении Сицилии к США бродит в их умах как сладчайшая из легенд; во второй мировой войне мафия в какой-то мере помогла провести высадку американских войск на Сицилии и долго правила кампанией за придание острову статуса 49-го штата. Как вы знаете, ничего из этого не вышло; мафия существует по обе стороны океана, в двух (а может, и больше чем в двух) государствах одновременно. Сейчас уже не то что я, грешный, но сами старожилы Америки не возьмутся извлечь нити, вплетенные мафией в ткань национального коврика. Мафия не раз выказывала присутствие даже в делах великой политики, ввязывалась в общие с ЦРУ операции, — сии тайны для меня (и для абсолютного большинства американцев, итальянцев, пуэрториканцев и прочих) не распахнуты — увы! — настежь. Книгу же о том, как живут люди за океаном, я пытаюсь выстроить вокруг весьма личных впечатлений об этой жизни, добавляя немного статистики, немного высказываний, запомнившихся историй, взятых из вызывающих доверие американских же источников. Понимая, что я пишу не учебник географии или политэкономии, боюсь утратить ваше доверие, переписывая общие места или посчитав, что вы не читаете газет; прежде всего я передумываю вместе с вами все увиденное за океаном, — спасибо, что вы слушаете. А мафиозо я не видел — и не пытался видеть.