Читаем без скачивания Сибирская жуть-4. Не будите спящую тайгу - Андрей Буровский

Ягель, лиственницы, ветер… Тропинки зверей, чаще всего оленей. Потому что мох, лишайник только кажутся такими прочными. Если по ним регулярно ходить, сразу образуется тропинка и зарастает очень медленно. На Севере все растет медленно; трудно поверить, но кустик ягеля формируется пятьдесят лет. Поэтому каждый зверь производит просто поразительные разрушения.

И никаких признаков человека. Современные люди привыкли: в самом ненаселенном, диком месте обязательно мелькнет что-то, сделанное человеком, — ну хоть обтесанная палка, сплющенная, проржавевшая консервная банка, стреляная гильза. Здесь не было совсем ничего. И это казалось интересным, даже приятным, но и непривычным и жутким.

И было тихо, очень тихо. Ветер налетал, приглушенно отзывались верхушки лиственниц. Но слабее, гораздо слабее, чем на юге, пусть даже куда севернее Карска. Даже там, где уже лежит вечная мерзлота, есть и осины, и березки. Ветер шелестит их листьями куда сильнее, чем хвоинками. На открытых местах растет трава, она тоже шуршит под порывами ветра. Жужжат жуки, кричат птицы, кто-то пробирается, сопит в гутой траве, кто-то с писком скрывается в норке…

Здесь животные не смогут зарыться в вечно мерзлую, с кристалликами льда землю. Здесь мало птиц, почти совсем нет насекомых. Разве только подвывает, звенит гнус: миллионы еле заметных глазу крыльев возле черных точечек-телец; зудит гнус тоненько и тихо, почти что на границе слышимости, и часто это — единственный слышимый звук.

Тихо. И везде все одинаково. На юге много пород деревьев, много кустарников и трав. Пройдешь несколько сотен, иногда десятков метров, и меняются, тасуются породы деревьев, их размеры, цвет кроны, запахи, сочетаются, меняются то плавно, как на картинах Левитана, то внезапно. Местность разнообразна.

Здесь трое исследователей шли между примерно одного размера лиственниц, по лишенной травы, везде одинаковой земле. Тянутся корявые стволы, пружинит ягель под ногами, плывут петляющие тропки. Здесь проходили? Нет, не проходили — вот тянется позади цепочка твоих собственных следов, постепенно заливаемых водой. Но как будто вот такую купу лиственниц, такой ствол, такой проем между вездесущими, безликими, как строй солдат, стволами… одним словом, это вы уже видели. Или не видели?

Не дай бог заблудиться в этом краю. Тем более — негде ни присесть, ни прилечь. Ягель наполнен водой. Если одной рукой взять кустик ягеля за верхушку, пальцы второй сложить кольцом и пропустить мелкие, нежные ткани сквозь плотное живое кольцо или если просто отжать кустик, как женщины отжимают белье, — немедленно хлынет вода. А если кустик ягеля высушить, он будет весить в двадцать раз меньше, чем свежий. Остальное — вода и вода.

Вода на земле вытаивает из вечной мерзлоты. Не уходит в мерзлую землю, не испаряется, застаивается после дождей. До середины лета держится вода сошедших по весне снегов. Она легко замерзает, даже летом — почти каждую ночь. Всходит солнце, воздух начинает нагреваться, растаивает вода и начинает испаряться. Марево колышется в неподвижном воздухе. Если долго стоять на одном месте, ледяная земля чувствуется сквозь подошвы. Под тонким-тонким слоем пропитанной водой земли — лед. Лед на несколько десятков метров. А лицо уже в душном тумане. Не столько жарко, сколько парко, душно, липко. Снять плотную куртку, брезентовые штаны? Нельзя, потому что круглые сутки зудит, еле слышно звенит, толчется в воздухе невообразимое множество кровососов. И так лицо и руки распухают, покрываются багровыми волдырями — особенно в первые дни. Потом люди привыкают, кожа реагирует не так сильно. Но снять одежду — безумие, мучительный способ самоубийства. Идти, двигаться, жить приходится в плотной, тяжелой одежде. Утром она очень уместна, эта теплая одежда. А днем рот судорожно хватает насыщенную водой теплую смесь, липкие струйки стекают по распаренной коже.

Вообще-то, двадцать километров — не расстояние для взрослых мужчин. Будь это на полторы тысячи километров южнее, шли бы весело, болтая и смеясь, и к привалу почти бы не устали. А тут и Миша сопел, с полпути затеял тянуть ноги. Раза два остановился, хватая ртом воздух, Паша Бродов. Даже могучий Лисицын шагал с физиономией распаренной и красной и дышал тяжело, как свистел.

Специально зверей не искали, и никто вроде не показывался. Только уже к концу пути, близ Исвиркета, стали попадаться свежие медвежьи следы. Пугающе бесшумно, внезапно выкатился из марева раскачивающийся низкий силуэт. Марево плывет, размывает границы идущего. Вроде видна круглая голова с растопыренными ушами, и они видят, как скользит, становится яснее видна здоровенная туша. Снова замирает, заставляя их снимать винтовки… И вроде поворачивает, размывается, исчезает. Была — и не было. Как привидение исчезла. Сворачивать, искать следы? А стоит ли?

В устье Исвиркета холмы отступали на несколько километров от озера, он впадал широким устьем, вода почти не шумела. Время от времени — плеск, изредка стук камней в русле. Впрочем, Исвиркет тек все же быстро, перепад высот был даже здесь очень приличным.

И здесь, на Исвиркете, в устье они увидели первые следы человека. Широкая, удобная тропинка. Миша Будкин пошел за дровами и убедился, что с лиственниц рубили ветки, примерно там, где и он сам бы стал рубить. И на стволах были отметины, где зарубка, где две, а где латинской буквой V. Эвенки? Что-то никак не эвенкийское было в этой тропинке, в отметинах на стволах. Те умели ходить по земле, как тени. Хозяйничать так, чтобы оставаться незаметными, невидимыми. Доказать это было невозможно, но все ясно чувствовали, знали, здесь были европейцы, и недавно.

Отдыхали, подтянув лиственничный ствол, развесив рюкзаки на деревьях. На земле сидеть — сыро и мокро. Пар шел из голенищ сапог, из-под воротников курток.

Пили чай, и от усталости и духоты есть не хотелось. Бродов настоял — мол, поесть надо. С ним и не спорили, вроде даже были голодны. Но не шел в горло кусок, не было аппетита. Почти через силу совали в рот упревшую кашу с тушенкой. Лисицын толковал о дичи, что в таких охотничьих угодьях стыдно есть мясо из банок, но за дичью как-то не пошел.

Все оставались друзьями, всем было друг с другом хорошо. Говорили медленно и вяло, ругали дураков-японцев, и устали, словно прошли вдвое больше. Без особого задора поспорили — оставлять здесь рюкзаки или не стоит? И решили рюкзаки все-таки брать. Сколько идти, неизвестно. Очень может быть, идти придется еще и день, и два. Становиться здесь лагерем? Рано…

Солнце вроде опускалось и никак не могло опуститься. Повисли сумерки с длинными тенями, с неверным предзакатным светом. Звенели стаи кровососов. Решили идти, сколько хватит сил, и разбить лагерь где попало. Как получится. Все равно лагерь будет на одну ночь.