Читаем без скачивания Монахиня Адель из Ада - Анита Фрэй

Глава 2 Дурные приметы

Провожая гостя до калитки, старик Репкин кивнул в сторону пригорка.

— Вон, в ту сторону надо идти, откуда вы изволили прийти вчерася. Там и найдёте село Болотниково. Счастливой дороги!..

— И вам не быть в печали!

Три раза обнявшись и поцеловавшись с гостем, затем проводив его взглядом, старик Репкин поковылял назад, в избу.

Войдя в горницу, он и не заметил, что стекло на иконе Николая Чудотворца треснуло. Дурной знак! Но счастливому отцу в тот рассветный час было не до молитвы. Лёг спать, пьяно захрапел…

Любовники, аккурат спустившись с чердака, брели к калитке. Внезапно оба заметили под ногами, на дорожке, кровавую лужицу и разбросанные куриные перья. Фросенька схватилась за голову.

— Ох! Говорят, кто на ранней зорьке, да ещё и при ясной погоде, увидит чью-то кровь… убийцею станет! Неминуемо! А если и не станет душегубом, то всё равно будет обвинён! Невинно обвинён…

Пётр занервничал.

— Бабьи сказки! Ладно, я домой пойду, спать мне надо…

Впервые за последние сутки будущий граф искренне пожелал отделаться от Фросеньки.

А та, вернувшись в горницу, начала вертеться перед зеркалом, которое висело на бревенчатой стене, аккурат над сундуком с её приданым. Зеркало было огромным, его в своё время ещё матушка покойная получила в подарок от французов, в каком-то из дворцов, оставленном на разграбление русским войскам. Побеждённые просто так подарков не дарят, просто матушка умела делать перевязки, как никто другой. За это ей и раму к зеркалу смастерили местные, дворцовы мастера. Да ещё и надпись по-французски сделали: «бэль фам», что значит «прекрасная дама».

Фросенька всякий раз, глядя в это зеркало, чувствовала себя именно «бэль фам», а не геройской дочерью казака.

Ей пришло в голову раздеться донага. Да простит её тятенька. Если даже и проснётся он, так что? Он свою дочку в разных видах видывал.

Правда, были, ещё во время путешествий по Европе, неприятные моменты, когда иноземные дамы, глядя на них с тятенькой, перешёптывались: «Инцест!» В те минуты казак Репкин держал своё чадо на коленях. Либо просто обнимал. Фросенька по взглядам понимала, что это слово означало что-то очень нехорошее. Неужели грех ребёнку сидеть у отца на коленях? Или быть в объятиях?! Даже если и сейчас она усядется к нему на колени, всё равно греха не будет. Оба не допустят до греха.

Фросенька взглянула на дремавшего родителя. Залюбовалась его торсом и руками… Мощный у неё отец! Внезапно ощутила его силу и… уже знакомую сладость внизу живота. О, нет! Не будет этого. От неё всё зависит, а она сильная. Гордая казачка. Хотя и «бэль фам».

Пока «будущий граф» шёл домой, наблюдая за хромающим впереди героем, у последнего походка неожиданно изменилась: выровнялась и ускорилась.

— Ну, дела! — воскликнул Пётр Сергеевич. — Врёт он, что герой, или… Разжалобить решил тут всех и вся…

Перво-наперво своих родителей он имел в виду. Вот уж два лопуха…

В ту минуту его маменька и папенька, Антонина Фирсовна и Сергей Петрович, наслаждались обществом друг друга в собственном саду, который одинаково обожали, а потому почти всё время проводили там.

Даже зимой стол под яблоней, звенящей голыми заиндевевшими ветвями, был регулярно накрыт. Правда, несколько иначе, чем в летнюю или весенне-осеннюю пору: вместо хрустальной вазы с фруктами, живых цветов и пышущего жаром самовара, в декабре-марте там находились сушёные фрукты, сушёные же розы и несколько бутылочек спиртного, регулярно уносившегося прочь ретивыми слугами — лишь только им казалось, что бутылочки чересчур промёрзли и вот-вот лопнут.

Иногда, среди сугробов и белых пушистых ветвей мелькали красные грудки снегирей. Тогда оба супруга, не сговариваясь, выкрикивали:

— Сущий рай!..

Затем они бросались в объятия друг к другу, падали на снег и даже целовались — пылко, страстно, как молодые влюблённые. Иногда можно было слышать: «Единственный мой!» или «Лапушка моя!»

Пётр Сергеевич сызмальства завидовал родителям. Старые, а всё ещё влюблённые. И самому ему хотелось именно такого. Или лучшего. Хотя, куда уж лучше.

Вечерами, отходя ко сну, маленький Болотников рисовал себе картины взрослой жизни. Свою любовь рисовал. Главной героиней тех мечтаний была красивая черноволосая девица. Всё правильно: беленькие любят чёрненьких, а чёрненькие беленьких. Так повелось, заложено природой.

Мать юного Болотникова была яркой блондинкой. Начав седеть, даже не расстроилась — не больно портила её седина. Отец носил тёмную, в то время модную дворцовую причёску «а-ля император», с блестящей лысиной по центру черепа. И такие же лояльные усы. Глазами отличался голубыми.

Свадебный портрет счастливой пары, висевший в гостиной, напоминал венчальную картину царственных особ.

Год сменялся годом, месяц месяцем, неделя неделей, а семейные устои в этом доме не менялись. Зима, лето, осень, весна — ни один из означенных сезонов не вносил каких либо особых корректив.

Тем погожим сентябрьским утром отец будущего графа сидел под единственной яблоней, у прибранного стола, накрытого свежей скатертью, читая «Российские ведомости». Мать-хлопотунья, находясь неподалёку, давала указания садовнику.

— Эти георгины в спальню ставь… А эти флоксы — молодому барину в кабинет…

Пётр Болотников сильно преувеличивал бедность своих родителей. Вернее, преуменьшал их достатки. В двухэтажном «доме-развалине», ещё довольно крепком, располагались две гостиные, три спальни, библиотека и два кабинета — отца и сына. Все окна были занавешены дорогими тяжёлыми шторами, привезенными некогда из Петербурга, так что у случайных посетителей или не очень близких гостей, не имевших доступа в интерьеры, складывалось вполне благоприятное впечатление: хозяева не бедствуют, пребывают в полнейшем достатке.

Да и не сказать, чтоб было очень бедно внутри особняка. Обладая вкусом и бережливостью, можно и при небольших средствах создавать в скромном дому подобие рая, иметь свой, неповторимый уют.

Вкуса у хозяйки было предостаточно, а бережливость иногда граничила со сверхрасчётливостью. Что, однако, ни на ком не отражалось дурно, даже на дворовых людях. Более того, почти всю дворню учили игре на музыкальных инструментах. Ушедший безвременно писарь учил.

Долгими зимними вечерами садовник Афанасий играл на клавесине простенькие задушевные мелодийки, а остальная дворня подыгрывала ему — кто на чём.

Иногда, в особенно морозное время, весь крепостной люд усадьбы, насчитывавший не более двух десятков душ, распределялся по покоям, услаждая слух хозяев то оркестром балалаек, то звуками арфы. Там же и спать оставались волею сердобольной хозяйки. Не гнать же их на мороз после концерта и чая. Укладывались, правда, на полу, но зато в уюте и в тепле.