Читаем без скачивания Фиалковое зелье - Валерия Вербинина

Однажды утром Владимир проснулся и, как бывало все чаще в последнее время, стал размышлять, как было бы хорошо уйти с этой постылой службы, жениться на Антуанетте да уехать с нею куда-нибудь далеко-далеко, где никто не будет знать, как его зовут и чем ему пришлось заниматься в своей жизни. Неожиданно в дверь легонько постучали, и на пороге показался белобрысый Николай Богданович Берг, секретарь посла. Он доложил, что из Петербурга только что с нарочным прибыл запечатанный пакет на имя господина Гиацинтова.

«Какой-нибудь реприманд, что ли?» – подумал Владимир, невольно забеспокоившись. Что верно, то верно, в эти дни он не слишком усердно занимался поисками тех, кто отправил господина Жаровкина на небеса, и его нерадивость наверняка была заметна невооруженным глазом. Интересно, не написал ли уважаемый Иван Леопольдович в столицу властям соответствующую реляцию? Не собираются ли они, не дай бог, вообще отозвать его из Вены? Это было бы чрезвычайно некстати, учитывая все планы, которые он лелеял в глубине души.

– Сейчас буду, – буркнул молодой офицер.

Весьма объемистый пакет, запечатанный чуть ли не десятком печатей, был торжественно передан ему из рук в руки в присутствии самого посланника, после чего нарочный объявил, что ему есть что передать господину офицеру с глазу на глаз. В глубине души Гиацинтов приготовился к самому худшему, однако нарочный лишь дал ему знать, что в Петербурге весьма довольны его усердием и что Чернышёв уже распорядился представить его и Балабуху к награде.

«За что? – угрюмо подумал Владимир. – За то, что я нашел одежду этого бедняги, да и ту не смог сберечь?»

Однако, нацепив на лицо приличествующее случаю выражение, он сказал, что благодарит министра, век не забудет, осчастливлен донельзя, ему не хватает слов, чтобы выразить свое… и т. д. и т. п.

Простившись с нарочным, Владимир вернулся к себе в комнату и, сломав печати, вскрыл пакет. Внутри оказалось довольно подробное досье на графиню Рихтер, в девичестве Бельскую, копия первого и единственного донесения Жаровкина в Санкт-Петербург, которое он успел отправить незадолго до рокового 20 апреля, инструкция к новому шифру, которую надлежало уничтожить, тщательно ознакомившись с ней, и собственноручная записка военного министра, состоявшая из целых трех фраз. В первой фразе Гиацинтова хвалили за усердие, во второй выражали надежду, что он будет действовать с надлежащей осторожностью и не повторит судьбу Жаровкина, а в третьей прощались с ним и желали ему всех благ и приятствий.

Отложив записку, Владимир принялся за изучение шифра. Запомнив все, что от него требовалось, он поднес бумажку к свече и жег ее до тех пор, пока пламя не коснулось его пальцев. Тогда он разжал их, и крохотный кусочек бумаги скользнул на стол. Гиацинтов подобрал его, убедился, что даже при желании на нем невозможно прочесть ни единого связного слова, и смахнул его на пол.

Покончив с шифром, Владимир кликнул посольского слугу, велел принести завтрак и стал внимательно читать копию первого и последнего донесения Жаровкина в столицу. После ничего не значащей официальной части – заверений в своем почтении и тому подобных вещах – следовало:

«Мне думается, я сумел отыскать нашего друга. По совести говоря, это было не так уж и трудно, ибо он не мог не броситься в глаза, и, кроме того, у него была на то особая причина, мимо которой я не мог пройти. Я расставил ему небольшую ловушку, и он попался, сам не подозревая об этом. Ежели бы дело было только в этом человеке, я бы доложил о нем куда следует, и на этом все бы закончилось; но благодаря случаю открыл я, что наш друг, хоть и фигура сама по себе довольно значительная, не ограничивается деятельностью, о которой нам стало известно. Однако то, что мне удалось узнать, нуждается в подтверждении, иначе даже ваше превосходительство, известный своей благосклонностью и великодушием, откажется мне верить. Поэтому я пока попридержу нашего друга и постараюсь выжать из него все, что возможно; надеюсь, что с божьей помощью мне это удастся. Как только что-либо прояснится, я непременно дам о том знать вашему превосходительству…»

Дальше следовали цветистые фразы, ровным счетом ничего к сказанному не прибавляющие и ничего не проясняющие.

«Ох и любитель же ты был напускать туману, брат! – обреченно подумал Владимир, откидываясь на спинку стула. – А мне теперь придется сидеть и ломать себе голову над всем этим».

Тем не менее было понятно, что Жаровкин из осторожности называл «другом» предателя, которого он выслеживал в российском посольстве. Он вычислил этого человека и был готов его сдать, когда неожиданно выяснил, что тот «не ограничивается» продажей документов на сторону, но вдобавок ко всему участвует и в каких-то еще более опасных для империи замыслах. Жаровкин встревожился и решил пока оставить предателя на свободе, чтобы посмотреть, какие действия тот будет предпринимать. Это и оказалось его ошибкой: предатель в свою очередь раскусил Жаровкина и убил его – сам или с чужой помощью.

Морщась, Владимир потер переносицу и принялся перечитывать донесение.

Друг «не мог не броситься в глаза»… У него была для предательства какая-то особая причина… Он являлся довольно значительной фигурой…

Слова, слова, слова! Что за причина? И насколько значительной фигурой он все-таки был? Ведь даже о посольском поваре можно сказать словами Жаровкина, что он есть «фигура сама по себе довольно значительная»!

«Интересно, увижу ли я сегодня Антуанетту?» – подумал Гиацинтов.

Минуточку, минуточку… А не имел ли милейший Жаровкин в виду самого Ивана Леопольдовича Адлерберга? Ведь это же и есть самая значительная фигура в посольстве!

Однако, поразмыслив, Владимир понял, что это исключено. Во-первых, Адлерберг сам дал знать в столицу об утечке. И во-вторых, в случае, если бы Жаровкин раскрыл предателя на таком уровне, он, согласно строжайшим инструкциям, существовавшим на этот счет, был обязан тут же уведомить власти в Петербурге, после чего посланника отозвали бы со службы и с позором отправили в отставку. Никакие отсрочки в этом случае не допускались: империя строго блюла свои интересы.

Значит, это все-таки не Адлерберг. Владимир зевнул.

«Ежели бы дело было только в этом человеке, я бы доложил о нем куда следует…»

Интересно, есть ли в этой фразе нечто пренебрежительное, или только так кажется?

Перед Гиацинтовым из воздуха соткалось личико Антуанетты, которое пленительно улыбнулось ему. Владимир тряхнул головой, отгоняя колдунью, но и сам не заметил, как начал мурлыкать себе под нос слова известной песенки сочинения господина Бенедиктова:

В златые дни весенних летВ ладу с судьбою, полной ласки,Любил я радужные краски:Теперь люблю я черный цвет.

Есть дева – свет души моей,О ком все песни и рассказы:Черны очей ее алмазы,И черен шелк ее кудрей.

О нет, черным алмазам – да и вообще всем алмазам на свете – далеко до незабудковых глаз Антуанетты, которые куда прекрасней каких-то там жалких камней. В ее очах играет жизнь, в них ум, нежность, насмешка, доброта, в них несказанное очарование. Как бы он хотел войти внутрь ее зрачков и остаться там навсегда! Молодой мечтатель вздохнул и перевел взгляд на лежащий перед ним листок.

Что же за особая причина все-таки была у предателя? Может быть, у него возникла нужда в деньгах? Или он, подобно Августу, слишком много проигрывал в карты? Эх, Жаровкин, Жаровкин!

Мне музы сладостный приветВолнует грудь во мраке ночи,И чудный свет мне блещет в очи —И мил мне ночи черный цвет! —

во весь голос пропел Владимир.

Он с досадой отбросил прочь надоевшее ему донесение и принялся за чтение досье графини Рихтер, урожденной Бельской. Ей было 34 года. Мужчины считали ее красавицей, женщины предпочитали не разделять их точку зрения, но графиню, судя по всему, это мало волновало. Она происходила из древнего и уважаемого польского рода, но та ветвь, к которой сама она принадлежала, сильно обеднела. В 17 лет без особой любви Розалия Бельская вышла замуж за богатого графа фон Рихтера, чья первая жена умерла в родах. Он был старше Розалии на 18 лет… прекрасный охотник… застрелился в 1836 году. У Розалии была репутация интриганки и пожирательницы мужчин… Владимир зевал, водя глазами по строкам… Ее единственный ребенок умер во младенчестве… Графиня никогда не скупилась на церковные нужды… воспитывалась в монастыре… патриотка Польши и всего польского… Все это абсолютно ничего не объясняло.

Темна мне скучной жизни даль;Печаль в удел мне боги дали —Не радость. Черен цвет печали,А я люблю мою печаль.

«И вообще, я люблю мою Антуанетту, и это для меня самое главное». Владимир кое-как сложил все полученные листки и запер их в ящик стола, после чего опустил ключ в карман.